– Я всегда была трусихой, но здесь… Здесь я стала обороняться. Когда раздался треск сучьев под их ногами, когда блеснул нож и мне тихим, подлым голосом было сказано: «Молчать!» – я не захотела молчать. Я стала сопротивляться. Меня потом называли неразумной: из-за чемодана рисковать жизнью…

Глубокий кашель прервал опять ее речь, но женщина подавила его явным усилием воли.

– А я не чемодан защищала, к которому они тянули свои руки. Я…

До сих пор женщина говорила тихо, медленно, и вся ее невысокая фигура выражала удрученность и внутреннюю боль. Но тут она выпрямилась, стала больше, и голос ее приобрел неожиданную силу:

– Я сына своего отдала на защиту своей земли. Почему же я не могу свободно ходить по ней? Почему я должна прятаться, молчать и отступать перед злой силой, которая топчет эту землю? Я плакала о сыне, я считала себя несчастнейшей матерью из всех матерей, я завидовала тем, кто встречал после войны своих близких живыми и здоровыми. А теперь я горжусь! Лучше потерять сына, чем вырастить его таким – вором, насильником и врагом людей. Достойнее!

Зал замер, безмолвно слушая то, что говорила эта выросшая у всех в глазах женщина.

Какая это изнурительная гимнастика чувств: надежда сменялась отчаянием, стыд – возмущенном, горе – неизвестно откуда возникающим тупым безразличием. И Антон был так близко – несколько шагов – и в то же время бесконечно далеко: нельзя перекинуться ни словом, ни полсловом. Один за другим выходят родители, свидетели, потерпевшие и рассказывают, что и как было. И Нине Павловне, когда пришел черед, тоже пришлось отчитаться во всем и покаяться. И все постепенно выясняется – возникает достоверная картина. Теперь – слово за прокурором.

На всем протяжении процесса Нина Павловна смотрела на него со смешанным чувством симпатии и недоумения. Обвинять!.. Какая ужасная профессия! И как может это делать такой добрый на вид человек с детскими, наивными глазами, так мило разговаривающий в перерывах с писателем Шанским?

И, словно отвечая на эти недоумения, прокурор начал свою речь негромким, мягким голосом, в котором лишь постепенно стали проявляться и крепнуть твердые и жесткие ноты. Он говорил об общественном значении этого процесса, далеко выходящем за пределы зала суда. Он говорил о родителях, которые, оберегая детей от насморка, не уберегли их от преступления. Он говорил о школе, где пятерка и погоня за процентом часто заслоняют то, что происходит в душах детей. Он говорил о комсомоле и о тех случаях, когда живое общественное дело может превращаться в форму, в план мероприятий и, еще хуже, в равнодушие к человеку. «Мы тебя не примем, потому что у тебя тройка по физике». – «Ну и пожалуйста! Я и без вас обойдусь!» И парень обходится и идет на улицу, где его ждут «ловцы человеческих душ». Он говорил о важности системы взаимосвязи, контактов и о том, как при отсутствии этих контактов в образовавшуюся щель прорывается враг.

– Таковы основные причины того, чем мы здесь занимаемся, – подвел итоги своему исследованию прокурор. – Но причины – не оправдание. Иначе получится, что виноватых нет. Причины объясняют, но объяснение не снимает ответственности. Лишь в малом возрасте оно может считаться оправданием, и то – в какой-то степени! Но наступает момент, когда человек должен перешагнуть через все причины, преодолеть их, когда человек должен быть нравственным вопреки всем причинам, условиям и влияниям. На то он человек! И тогда он в полной мере отвечает за все, что свершил: за отсутствие сдерживающего начала, за распущенность чувств и мыслей, за пренебрежение к общественным законам и нормам морали, за доморощенный нигилизм, за циничное равнодушие к жизни, за циничный интерес к преступлению, за лжеромантику и лжедружбу, за стремление веселее пожить, погулять за счет тех, кто трудится. Не будем за причинами забывать о последствиях, Слишком много зла приносят люди, подобные тем, которые смирно сидят сейчас на скамье подсудимых. Слишком велик гнев народный против них!

Прокурор переступил с одной ноги на другую, опершись на палочку, продолжал:

– Кого из нас не потряс вид потерпевшей и кого не тронули ее слова: «Я отдала сына на защиту родины, почему же я не могу свободно ходить по ней?» И вот на нее, мать погибшего солдата, нападают насильники, позорящие ту землю, ради которой пролита солдатская кровь. Там полчища, изгнанные нашим народом, здесь – жалкие одиночки, таящиеся в народе. И я недаром ставлю ах рядом, потому что богатые и жулики – это две главные разновидности паразитов, как сказал Ленин, потому что те, кто сидит перед нами на скамье подсудимых, это последние представители, последние носители той идеи насилия и паразитизма, на которой до нас зиждился весь мир. Ленин предупреждал нас, что капитализм умер, по труп его будет смердеть. И он смердит и смрадом своим отравляет наш воздух. Вот почему не должно быть пощады тем, кто смердит.

И дальше, разобрав шаг за шагом все обстоятельства дела, «фактическую сторону» и «доказательную сторону», роль каждого из обвиняемых, прокурор сформулировал свои требования. Нина Павловна перепутала все, что он говорил об остальных. Она запомнила только Сеню Смирнова, которому прокурор предлагал вынести условное осуждение. Но ее поразил срок, который он требовал для Антона: пять лет заключения.

– Вот вам и наивные глаза! – растерянно сказала Нина Павловна, когда в перерыве встретила адвоката, защищавшего Антона.

– А как же? Прокурор! – спокойно сказал тот. – Ну, ничего! Мы его за этот прокурорский тон и зацепим. Проникновенности мало!

И зацепил.

– Я с большим удовольствием, можно сказать, с наслаждением выслушал проникнутую высоким гражданским пафосом речь представителя государственного обвинения. – Адвокат слегка поклонился в сторону прокурора, – Но я позволю себе подойти к делу с другой стороны, в той мере, в какой это касается моего подзащитного. Мы имеем дело не с голым фактом и не с абстрактной категорией преступления, – перед нами живой человек, молодой человек, и для нас далеко не безразлично, что он собой представляет и, следовательно, каковы перспективы его дальнейшего развития и его судьбы.