– Это, конечно, сложный и, можно сказать, теоретический вопрос: о рациональном и эмоциональном начале любви, – пытается Георгий Николаевич сформулировать свой ответ. – Но я знаю одно: если бы я в свое время послушался своих родителей, я бы на тебе не женился.

Георгий Николаевич опять уехал в новую командировку, так и не решив проблемы о рациональном и эмоциональном начале любви, зато Аленушка в секретных разговорах твердила сестре одно и то же:

– Ты никого не слушай – люби! С рассудком – не любовь, и тот, кто рассуждает о любви, не любит.

Она тоже решала свою судьбу: среди всех, кого знала, она никого не находила лучше, чем ее Монбек. Теперь он заканчивал Московский университет и должен был уехать к себе на родину. И вдруг Аленушка объявила: она едет с ним в Корею. Это был тоже удар для Екатерины Васильевны, но Аленушка оказалась тверда как кремень и этим как-то помогала и Марине.

А Марина решила все споры по-своему. Она пришла к матери, когда та легла уже спать.

Они проговорили половину ночи…

– Мутик! Милый! – горячо шептала Марина, обвив шею матери рукою. – Ты не сердись, ты пойми!.. Главное, обо мне не думай плохо. Ведь ты знаешь, какие бывают девчата: нынче с одним дружат, завтра с другим.

– И слово-то превратили во что-то ужасное, – заметила Екатерина Васильевна, – потому что для них это вообще не дружба, а совсем другое, нехорошее.

– А я… Меня девчата монашкой зовут. А теперь… Я не могу выразить, что делается со мной. Ну ты скажи… Нет, ты скажи – можно полюбить по желанию? Или, наоборот, разлюбить? А?

– Видишь ли, дочка, – тронутая искренностью ее тона, отвечала Екатерина Васильевна, – плохо о тебе я не думаю. Как я могу о тебе плохо думать? Глупышка! Но и ты обо мне плохо не думай и тоже пойми. Я твоя мать, я больше тебя знаю, понимаю, и тебе я желаю только добра. Вот ты сама говоришь, что не можешь выразить своего состояния. Это – возраст. Девичья любовь – как утренний туман. Он окутывает все своими розовыми клубами, и все тает в нем. А потом он рассеивается, и тогда обнажаются реальные очертания вещей.

– Ну и что? – спросила Марина. – Глядя по тому, что обнажается. Ну ты, например?.. Ты разве недовольна тем, что вышла замуж за папу?

– Дурочка! – усмехнулась Екатерина Васильевна. – Так твой папа совсем особенный человек.

– А может быть, он потому и особенный, что ты о нем так думаешь, что веришь в него. Я ничего не знаю о любви, но мне кажется, верить в человека – в том вся суть любви. Вот, например, ревность, хорошее это чувство или плохое?

– Не знаю, – задумалась Екатерина Васильевна. – Мы с твоим папой прожили хорошо, нам краснеть не за что, а говорят, что любовь без ревности невозможна.

–А если веришь? – спросила Марина. – Как можно ревновать, когда веришь? Любовь без веры… Какая же это любовь? Нет! По-моему, самое главное – верить в человека и возвышать его и вместе с ним возвышаться самой и идти…

Марина мечтательно смотрела перед собой, точно вглядываясь в будущие, неведомые пути жизни.

– Да, но для этого нужен человек, который возвышал бы тебя, – не могла не возразить ей Екатерина Васильевна. – Почему мы так безоблачно прожили с твоим папой?

– Ну, что ты все – «прожили, прожили»?.. – перебила ее Марина.

– И живем! – поправилась Екатерина Васильевна. – Потому что душа у него чистая, как стеклышко.

– А ты не унижала его!

– Ну конечно!.. А если другой человек? Наоборот?

– Я знаю, что ты имеешь в виду! – Марина решительно поднялась. – Никакого «наоборот» нет! Мы договорились с Антоном: я его ни о чем не спрашиваю, и он мне ничего не рассказывает. Прошлое в прошлом! И я хочу, чтобы он совсем забыл его, чтобы оно не давило на душу. Мы не о прошлом, мы говорим с ним о будущем, мы говорим о том, каким должен быть человек при коммунизме.

– Ну и что же вы решили? Какой же должен быть человек при коммунизме? – полюбопытствовала Екатерина Васильевна.

– А такой!.. – решительно и без запинки ответила Марина. – Чтобы не «я хочу», а «я должен», – вот! Чтобы главным в нем было чувство долга.

– Ну, это как сказать! – перебила ее Екатерина Васильевна. – А может быть, «хочу» и «должен» как-нибудь соединятся тогда?

– Может быть! – согласилась Марина. – А потом… Я не знаю, как выразиться. А вообще жизнь и на пуды и на умы нужно мерить. Вот говорят: главное – это отношение к труду, к социалистической собственности. А ведь можно и работать хорошо и не воровать, а к новой жизни-то, коммунистической, не быть готовым.

– Подожди, подожди. Что это ты мудреное говоришь.

– А что тут мудреного? Ты думаешь, мама, я все еще девочка? Я «пороху понюхала», и людей повидала, и правду и неправду начинаю понимать. Вот есть у нас шофер Сивопляс – фамилия такая чудна я. Шофер как шофер, как говорится, вкалывает вовсю, проценты хорошие дает, а хам, ругательник, гуляка, бросил жену с ребенком и теперь ни одной девушки не пропускает. Он и работает-то для того, чтобы повеселее пожить. И совсем тут дело уже не в труде, а в душе. Если он нагрубить может, оскорбить человека, если он не заметит чужого несчастья и пройдет мимо нужды…

– Ты садись-ка и подбери ноги, простудишься, – сказала Екатерина Васильевна.

– Или какой-нибудь начальник, – не обращая внимания на замечание матери, продолжала Марина. – Он до полуночи может сидеть на заседаниях и целыми днями работать, а если за этим фасадом кроются разные комбинации да махинации, а о своих рабочих, о народе он и думать не думает, да еще и нос дерет, и до людей ему нет никакого дела, – годится такой для коммунизма? – Марина подобрала ноги и, поджав их под себя, с тем же азартом закончила: – Как он к человеку относится, к обществу – вот главное! И – к чему стремится, в чем счастье видит! А по-моему, настоящее, коммунистическое счастье человека в том, чтобы делать людей счастливыми. И коммунизм вообще… Я не знаю… Социализм, по-моему, – это товарищество, а коммунизм – это дружба, это любовь к человеку, расположение. И чувства… При коммунизме чувства должны быть открытые. Все, что есть у тебя на душе, должно быть и снаружи. Не нужно ни прятаться, ни притворяться.