Вообще же режим развернул – совершенно вопреки своему идеалу бесстрастной, чуть ли не равнодушной расправы – поразительную жестокость, спровоцированную лично Гитлером. Он всегда и раньше, даже во времена контролировавшихся им реакций, демонстрировал свое бросающееся в глаза стремление самым жесточайшим образом мстить за любое неповиновение, любое противодействие. Политика истребления в Польше, например, в своих безудержных, террористических побочных явлениях отвечала не столько уже имевшейся концепции отношения к восточным народам, сколько сиюминутной потребности в возмездии тому из этих народов, кого Гитлер до этого безуспешно обхаживал, желая сделать его союзником при осуществлении мечты своей жизни, – великом походе на Советский Союз; и когда Югославия весной 1941 года после путча офицеров захотела выйти из навязанного ей Тройственного пакта, он пришел в такую ярость, что приказал бомбить с летящих на низкой высоте самолетов в течение трех дней и ночей беззащитную столицу этой страны, назвав свою акцию операцией «Наказание». Теперь же он заявил на одном из совещаний, посвященных обсуждению обстановки, всего через несколько дней после покушения: «С этим пора кончать. Так дело не пойдет. Все эти наиподлейшие твари из числа тех, кто когда-то в истории носил военный мундир, весь этот сброд, спасшийся от прежних времен, нужно обезвредить и искоренить». По поводу юридического решения вопроса о государственном заговоре он сказал так:

Так и поступали. «Судом чести» под председательством фельдмаршала фон Рундштедта, где заседателями были фельдмаршал Кейтель, генерал-полковник Гудериан, а также генералы Шрот, Шпехт, Крибель, Бургдорф и Майзель, впервые собравшимся 4 августа, были, без заслушивания самих обвиняемых, с позором выгнаны из армии двадцать два офицера, в том числе один фельдмаршал и восемь генералов. С момента начала допросов Гитлер ежедневно получал подробное донесение об их результатах, а также информацию об арестах и казнях, которую он «жадно проглатывал». Он вызвал председателя Народного трибунала Роланда Фрайслера, а также главного палача к себе в ставку и потребовал, чтобы к осужденным не приглашали священника и чтобы они вообще были лишены всего, что каким-либо образом облегчило бы их участь. «Я хочу, чтобы их повесили – повесили, как скотину», – так звучало его указание [626].

8 августа первые восемь заговорщиков были казнены в тюрьме Плетцензее. Облаченные в одежду каторжников и деревянные башмаки, они по одному выходили в имевшее два маленьких окна, пропускавших тусклый свет, помещение, где происходила казнь. Их проводили мимо гильотины и подводили к крюкам, укрепленным на свисавшем с потолка рельсе. Палачи снимали с них наручники, набрасывали им на шею петлю и раздевали их до пояса. Затем они вздергивали осужденных вверх, затягивали петлю и, когда те уже начинали биться в удушье, стягивали с них штаны. Как правило, протоколы отмечают, что казнь длилась не более двадцати секунд, хотя инструкция требовала, чтобы смерть наступала не так быстро. После каждой экзекуции палач и его помощники подкреплялись из бутылки со шнапсом, стоявшей на столе в центре помещения. Все это запечатлевалось на кинопленке, и уже в тот же вечер Гитлеру демонстрировали казни со всеми их подробностями – вплоть до последних конвульсий осужденных [627].

Чрезмерностью реакции характеризовалась не только интенсивность, но и широта преследования: идеологически окрашенная ответственность за деяния каждого из заговорщиков возлагалась на всех его близких. Через две недели после неудавшегося государственного переворота Генрих Гиммлер, выступая 3 августа 1944 года на совещании гауляйтеров в Позене, заявил:

В соответствии с этим принципом были арестованы все оказавшиеся в пределах досягаемости родственники братьев Штауффенбергов – начиная с трехгодовалого ребенка и кончая восьмидесятипятилетним отцом одного из кузенов. Сходная судьба постигла и членов семей Герделера, фон Трескова, фон Зейдлица, фон Лендорфа, Шверина фон Шваненфельда, Йорка фон Вартенбурга, фон Мольтке, Остера, Лебера, фон Кляйста и фон Хефтена, а также многих других. Фельдмаршалу Роммелю пригрозили карами против его семьи и судом над ним самим, если он откажется уйти из жизни добровольно. Генералы Бургдорф и Майзель, передавшие ему это требование Гитлера, вручили ему одновременно и ампулу с ядом. Спустя полчаса они доставили труп в одну из больниц в Ульме и запретили производить какое-либо вскрытие: «Не прикасайтесь к трупу, – сказал Бургдорф главному врачу, – все уже согласовано с Берлином». Казни продолжались до апреля 1945 года.

Так след государственного переворота, предпринятого 20 июля, потерялся в бараках, где проходили казни, и в моргах, куда привозили трупы. Среди причин его провала следует поставить на первое место, пожалуй, все то же внутреннее торможение перед поступком, который шел наперекор слишком уж многим стереотипам мышления и освященным традициями рефлексам. Будучи заговором офицеров, он имел дело со всеми окаменелостями этого слоя, как никакая другая социальная группа зашоренного своим происхождением и идеологическим сводом правил поведения. Наиболее решительному ядру заговорщиков эта проблематика была знакома до отчаяния, и часть проблем, отягощавших акцию с самого ее начала, имела своей причиной то, что операция «Валькирия» была связана фикцией «легального государственного переворота» ради преодоления офицерским корпусом комплекса присяги и бунта. Одно из главных действующих лиц, генерал Хепнер, даже 20 июля принял командование над войсками резерва только тогда, когда получил запрошенный им письменный приказ, однозначно подтверждавший легальность перехода к нему командования [629]. Случаи подобной тяжеловесности придают этой попытке государственного переворота на удивление неуклюжий и при всей его серьезности в моральном плане чуть ли не пародийный характер. Многие эпизоды и детали воскрешают тут в памяти что-то от незабвенного донкихотства генерал-полковника фон Фрича, который собирался в 1938 году, после своей спровоцированной интригами Гиммлера отставки, вызвать рейхсфюрера СС на дуэль; старый мир столкнулся здесь с лишенной предрассудков группой революционеров и в лице своих отдельных еще не коррумпированных представителей проявил всего лишь беспомощную и чудную реакцию. Так, Герделер, будучи последовательным противником идеи покушения, верил, что, случись у него разговор с Гитлером, он смог бы того вразумить, тогда как Штауффенберг и ряд других заговорщиков собирались после восстановления правопорядка добровольно предстать перед судом [630].