— Понимаешь, — закинул я удочку, — мне подсунули вчера одну шахматную головоломку. Я пытался разобрать партию со знакомым, да пришлось отложить — не хватило времени. Последнее расположение фигур я запомнил, чтобы потом закончить ее. Очень любопытный расклад, может, разберем на пару? Возьмешь себе белые, у них позиция выигрышней. Ну как, Стахур, сразимся?

— Ладно, писатель, — согласился он, слегка польщенный, — расставляй, да только поживее, а то мне сегодня позарез нужно одно дело провернуть.

Я начал расставлять фигуры, воспроизводя ситуацию не доигранной с профессором партии. На память я никогда не жаловался, и вскоре черные фигуры были расставлены. Перейдя затем к позиции противника, я умышленно допустил неточность, поставив три фигуры не на свои места.

Стахур внимательно осмотрел доску и поднял на меня пытливый взгляд.

— Как зовут этого твоего знакомого, с которым ты не успел разобрать партию? — спросил он с любопытством.

Я с безразличным видом назвал свою собственную фамилию.

— Ага, ну да, так оно и есть. Знаешь что, дорогой Джежба? Или тебя, или того молодого врача подвела память. На трех клетках ты ошибся.

И он молниеносно переставил фигуры куда следует.

Хотя я был к этому готов, все же не мог скрыть изумления. Стахур, уловив его на моем лице, самодовольно рассмеялся.

— Ну что, ведь именно так они и стояли?

Я с готовностью признал его правоту.

— Но как, черт подери, ты догадался? Техника игры тут ни при чем. Ошибки, допущенные мною, нисколько не противоречат шахматной логике.

— Знаешь что, Джежба, — сказал он, помолчав, — давай отложим эту твою задачку. Сегодня у меня не то настроение, не могу сосредоточиться. Лучше займемся кое-чем другим. Ты даже не представляешь себе, до чего небывалое дело ты случайно затронул со своей шахматной головоломкой. Но я тебе задам другую, еще почище, какая и не снилась нашим мудрецам… Зузя, дорогуша, принеси-ка еще стаканчик! — окликнул он проходящую мимо официантку и крепко облапил ее.

Девушка, привычным движением выскользнув из его объятий, вскоре вернулась с заказом. Стахур усадил ее к себе на колени и, так и сяк потискав, отпустил на свободу.

— А теперь лети себе восвояси, голубка. — И, проводив ее взглядом, обернулся ко мне: — Девчонка что надо. Какое тело! Фирменное блюдо, фрикасе! Советую тебе, писатель, приударить. Не пожалеешь. Ну да ладно, сейчас не до того. Давай-ка лучше подискутируем sub specie aeternitatis. — Вытянув во всю длину ноги, он отхлебнул глоток абсента и уставился на меня с необычайно таинственным видом. — А знаешь ли ты, Джежба, с кем твой доктор играл в шахматы?

— Откуда мне знать? Я его партнером не интересовался.

— Со мной.

Стахур с явным удовольствием наблюдал за впечатлением, произведенным его словами.

— Да ладно тебе! Шутишь или за дурака берешь?

— Никаких шуток. Пан доктор вчера вечером около семи играл эту партию со мной, vulgo с профессором Челавой.

— Врешь, Стахур. Челаву я знаю по университетским занятиям, правда, не лично; когда-то он читал нам лекции по психопатологии.

— Великолепно! Замечательно! Приветствую тебя, возлюбленный мой ученик! — И Стахур с утрированной радостью заключил меня в объятия.

— С ума сошел?

— Ни в коем разе. Стахур и профессор Челава — одна и та же личность, только в двух оболочках, то бишь в двух телах. Понимаешь, голуба?

— Ни черта…

— Non fa niente, ragazzo mio, non fa niente. Объясняю тебе на примере, быть может и грубом, топорном, но для здешней обстановки очень даже уместном. — Он взял грязный бокал из-под пива, отлил в него немного абсента из своей рюмки и поставил обе склянки передо мной. — Видишь эту драгоценную влагу?

— Да, ну и что?

— А то, что сквозь стенки бокала она выглядит мутной, в рюмке же — прозрачной как слеза. Правильно? А ведь и тут и там жидкость одна и та же. Вопрос обрамления, голуба, вопрос оправы. Общий вид и впечатление — это результирующая от содержания и формы, хотя содержание здесь одинаковое. Потому что форма, дорогуша, тоже заявляет свои права, да и как мне не любить свое тело, хотя оно и в синяках от ночных потасовок, в рубцах от поножовщин, как мне не любить свою обрюзгшую от попоек и безделья плоть! Ну, соображаешь наконец?

— Соображаю.

— Слава Богу… пардон, демону жизни, в Бога я не верю. Писатели, они такие. Все как есть соображают, все приемлют, кроме прегрешений против искусства. Так вот, чтобы понять этот случай, наберись терпения и слушай.

Он отхлебнул из рюмки и неспешным тоном начал свой рассказ:

— В тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году, двадцатого февраля, в городке N появился на свет диковинный каприз природы: у одной супружеской четы родились двое мальчиков-близнецов, сросшихся бедрами. После, казалось бы, благополучно проведенной операции один из них впал в странное, мертвенное оцепенение и лишь через двенадцать часов очнулся от своего смертного сна, зато теперь у второго младенца повторились в точности все симптомы, наблюдавшиеся у брата, и так каждые двенадцать часов. Церковники при крещении были неприятно озадачены, консилиум же ученых и медиков живо заинтересовался феноменальным случаем и в конце концов изрек: вероятнее всего, мы имеем дело с некоей личностью, эмпирически существующей в раздвоенном состоянии. Дескать, психическая и духовная энергия, питающая наши тела, едина и неделима, отсюда, скажем, и общая память, зато физические процессы протекают в двух абсолютно различных и самостоятельных организмах. Каждый из нас как эмпирическая личность представляет собой результирующую двух этих субстанций, одна из которых для нас обоих едина и неразделима.

Так вот, писатель, плод такого каприза природы у тебя перед глазами: мой организм, склонный к сексуальной возбудимости, основательно повлиял и на склад характера — в отличие от брата я человек развратный. Быть может, отсюда и мое влечение ко всякой грязи и мерзостям жизни. Но память и ум — наше общее достояние, и тут мы с ним всегда были и будем равны.

В отличие от брата я изначально был человеком ночи, всегда чурался дневной жизни и ее дел. Ночь, можно сказать, с колыбели простерла надо мной свои крыла.

Надеюсь, ты поймешь всю трудность нашего существования. Мы потеряли родителей на семнадцатом году жизни. Он, то бишь я в обличье нынешнего профессора Челавы, был наделен характером холодным, бесстрастным, как бы бесполым. Поэтому он больше склонялся к занятиям наукой, да и деловитости ему хватало. Мы выехали за границу. Следы наши потерялись.

Он заботился обо мне… Ха-ха! Заботился! Чтоб его черти побрали! Стыдился меня, скрывал, держал в тайне от людей сам факт моего существования.

Я сразу же покорился, будто какая тварь бессловесная, да и немудрено: ведь у нас на двоих один ум, один spiritus movens, одна память. Он поработил мое тело. Правда, отчасти я сам попался на крючок, а все из-за рано проявившихся дурных наклонностей. Из меня получился отменный завсегдатай злачных мест, насильник, выродок; если хочешь знать, уже не одна человеческая жизнь на моей совести… ха-ха, на совести. И разные другие грешки. Все как-то удавалось выйти сухим из воды, спрятаться в тень.

— А он не пытался от тебя отделаться?

— Пытался — на первых порах; потом ему пришла в голову дьявольская идея, после чего я стал ему необходим. Он, вишь, заделался профессором университета, крупным психологом и надумал — чтобы было о чем вещать с кафедры — бесстыдно эксплуатировать мой интимнейший опыт. Мерзавец! Удобно устроился, располагая двумя телами. Сколько уж лет я сплю в закрытом, неотапливаемом кабинете, живу лишь по ночам, да и то на жалкую горсть грошей, перепадающих с его барского стола! Сквалыга! Даже одеться толком не во что. Хожу в его обносках. Кровосос!

— И долго он собирается тебя держать в таком близком соседстве? Вы ведь небось знаете мысли друг друга, вплоть до самых мимолетных.

— Само собой. Подумать только, Джежба, этот эгоист в профессорской скуфейке решил сделать из нас обоих, главным образом из меня, научную проблему и работает над нею уже много лет. Дело идет к концу, и я для него теперь выжатый лимон, не сегодня-завтра он захочет от меня отделаться. Ну ничего, я его опережу!