Эти мои уныло-монотонные сны сделались странным пластичным отражением души квартиры, днем столь подавлявшей меня; материализацией нюансов — слишком тонких, чтобы видеть их наяву.

Думаю, я видел бы все то же и днем, но днем меня обманывали мои чувства и премудрый в своей самонадеянности интеллект.

Ведь звезды не исчезают и днем, просто неодолимые солнечные лучи затмевают их, и лишь с заходом солнца они снова начинают сиять. Невольно на ум приходят так называемые симпатические чернила: написанные ими строки, высохнув, исчезают, бумага кажется чистой; чтобы письмо прочитать, его необходимо нагреть над огнем, и вызванные теплом невидимые буквы проступят.

Поначалу сны меня занимали, и я невольно отыскивал связи между ними и дневным настроением комнаты. Однако же вскоре пришлось сознаться — окружение медленно, но верно подчиняло меня своему пагубному влиянию — сонные видения и комната, где я проводил порой целые дни, действовали разрушительно, отравляли душу тайным ядом.

И я решил бороться. Нельзя же пассивно подчиняться незнакомому и невидимому предшественнику, схвачусь с ним в открытую, вытравлю из жилья все воспоминания о нем…

Начать следовало с замены всей мебели. От мебели прежде всего исходила опасность: она излучала тяжелые проявления чужой психики. Удалив привычные вещи из комнаты, тем самым я перекрою питательные токи моему ночному гостю, разорву симпатические узы, усиливающие столь враждебные влияния. Я повел дело систематически, с точностью эксперимента, вводя мелкие, но бросающихся в глаза замены.

Для начала из комнаты вынесли большое плюшевое кресло, что стояло у окна, и заменили его обычным стулом. Уже это нововведение отразилось на последовательности сна: действие как бы упростилось, исчез постоянный мотив — Ланьцута уже не сидел у окна. За ночь меланхолик так ни разу и не присел на новый стул.

На следующий день я убрал письменный стол, а на его место поставил маленький изящный карточный столик, не забыв и новые письменные принадлежности. Ближайшей ночью Ланьцута, правда, сел за столик на старый стул, однако не опирался на стол, не брался за перо и вроде бы избегал всякого контакта с новым столом.

Когда же я и стул заменил на элегантный, только что купленный табурет, Ланьцута не пожелал даже близко подойти к новым вещам. Эта часть комнаты сделалась для него чужой, а потому и враждебной территорией, и он обходил ее стороной.

Одну за другой я выбросил все вещи и обставил комнату новыми предметами по контрасту: вся мягкая мебель была обита яркими, даже кричащими тканями. Через две недели из старых вещей остались только шкаф и рядом на стене зеркало; ни шкаф, ни зеркало я не намеревался убирать, потому что Ланьцуту угол совершенно очевидно не интересовал — с самого начала он игнорировал эту часть помещения. Зачем же доставлять себе лишние хлопоты?

Самонадеянность на сей раз подвела меня: неприязнь Ланьцуты объяснялась совсем иначе — не равнодушие, а страшное воспоминание пугало его… Увы, в блаженном неведении я оставил в углу все как было.

Замена мебели оказалась благотворной для всей комнаты: жилище явно повеселело, тревожное, гнетущее настроение рассеялось, — я наслаждался мягкой, спокойной атмосферой. И сны вошли в новую стадию. По мере того, как комната принимала другой вид, у Ланьцуты словно почва уходила из-под ног. Сначала я отрезал его от окна, затем отвадил от письменного стола, а убрав и другие вещи, оставил в его распоряжении лишь два-три кресла. Наконец их тоже заменили, и Ланьцуте остался лишь узкий проход между необжитыми вещами. Изменившееся настроение очевидно влияло на него негативно: его силуэт, до сих пор вполне четкий, несколько размылся; с каждой ночью этот человек таял, рассеивался — я видел его уже словно в тумане. Наконец он перестал ходить и только легкой тенью скользил по стенам. Порой очертания фигуры будто тускнели и разрывались, различались лишь контуры рук, ног или лица. Без сомнения, Ланьцута, разбитый наголову, отступал. Радуясь победе, я потирал руки и готовился нанести решающий удар — велел сорвать серо-стальные обои и обить комнату красным.

Последствия сказались незамедлительно: тень неотвязного противника перестала разгуливать по стенам.

Однако его присутствие — неуловимое, едва ощутимое — все же чувствовалось. Оставалось предпринять меры радикальные.

С этой целью на две ночи кряду я закатил у себя веселую пирушку: поощрял разгул пьяных гостей, всячески распалял буйную, брызжущую здоровьем и молодостью вакханалию — мы безумствовали. После адского, проведенного без сна кутежа, вызвавшего множество нареканий от соседей по дому, на исходе третьей уже ночи, смертельно усталый, я в одежде бросился на постель и тотчас же уснул.

Поначалу усталость подавила онейропластику, и я спал без сновидений. Но через несколько часов забытья из сонной мглы, как всегда, вынырнула моя комната. Я спокойно усмехался и торжествовал: в комнате не было никого.

Дабы убедиться в успехе, я с величайшим тщанием осмотрел все углы: у окна никого, глянул на кресла, на потолок, внимательно осмотрел стены — ничего подозрительного, ни малейшей тени постороннего присутствия. Но вот случайный небрежный взгляд в темный угол у дверей — и я увидел его. Вся фигура вырисовывалась отчетливо, он стоял, как обычно сгорбившись, спиной ко мне, протянул руку к дверце шкафа, повернул ключ и открыл. Постоял, глядя в зияющую пустоту, ощеренную крюками вешалки — ровными рядами деревянных зубьев. Медленно, спокойно и задумчиво он вытащил из кармана не то шнур, не то ремень и забросил на крюк; свисающий конец стянул петлей и накинул себе на шею. Не успел я уразуметь, в чем дело, он уже висел. Тело, подброшенное смертной судорогой, странно изогнулось и отразилось в зеркале на соседней стене. Я отчетливо видел лицо висельника: он кривился ядовитой ухмылкой и смотрел прямо на меня…

Я вскрикнул, сорвался с постели, лихорадочно дрожа, распахнул окно и выскочил на улицу. Не оглядываясь бежал и бежал пустынными тротуарами, пока не оказался в каком-то кабаке, в компании городского отребья. Веселье привело меня в чувство — этой ночью я нуждался в таком обществе. Они затащили меня еще в один, совсем подозрительный кабак. Потом был третий, четвертый и так далее — я сопровождал их повсюду до конца, до самого утра. На рассвете, шатаясь от усталости, пьяный, я зашел в гостиницу, свалился и заснул мертвым сном.

Назавтра я снял веселую солнечную комнатку в пригороде. А прежнее жилище свое покинул навсегда.

ПРОБЛЕМА ЧЕЛАВЫ

Третьего дня после полудня, в обычное приемное время, в моем кабинете появилась новая пациентка: меня, начинающего невролога, впервые почтила своим визитом пани Ванда Челавова, жена известного профессора, доктора В.С. Челавы — в нашем городе он уже несколько лет кряду возглавляет кафедру философии и успел приобрести репутацию выдающегося исследователя в области психопатологии.

Появление этой красивой женщины, необычайно привлекательной всем своим мягким, кротким обликом, порядком меня удивило. Поначалу мне было невдомек, почему она не попросила врачебного совета у мужа — тот, правда, в последнее время с головой ушел в теоретические изыскания, но, конечно же, сделал бы для своей жены исключение. И лишь после откровенного ее рассказа, хотя он касался только предполагаемой болезни нервов, мне стала понятна подоплека такого решения. Проявлялась эта болезнь столь специфическим образом, что пани Ванда не то чтобы не хотела — скорее даже не смела искать помощи у мужа.

Со свойственной женщинам деликатностью она догадывалась, что любые откровения на сей счет непременно ранят супруга, болезненно затронут некоторые струны его души. Во всяком случае, к такому выводу я пришел при первом нашем разговоре, когда, прочтя в моих глазах удивление, вызванное неожиданным визитом, она поспешила объясниться без обиняков.

Откройся она во всем профессору, решил я, тот наверняка обеспокоился бы не ее, а своим собственным состоянием; не зря ведь лично у меня мелькнула догадка, что «тревожные симптомы», которые пациентка обнаруживала у себя, скорее следовало бы приписать противной стороне, то есть ее супругу. И хотя «больная» была убеждена в совершенно обратном, это ничуть не поколебало меня в моих подозрениях. Не желая будоражить бедную женщину прежде времени, я сделал вид, что придерживаюсь того же мнения насчет ее «здоровья», пустив в ход ею же подсказанное объяснение: дескать, это всего лишь «легкое нервное расстройство, сопровождаемое спорадическими зрительными галлюцинациями». Ну и, естественно, прописал безвредные средства, настоятельно попросив держать меня в курсе, как проходит лечение. На такую невинную мистификацию я решился без особых угрызений совести, намереваясь предупредить не болезнь, на мой взгляд мнимую, а нечто совсем иное, за всем этим скрывающееся.