И вот с того самого дня, как он принял на себя руководство клиникой, а минуло уже более пятнадцати лет, психиатр тщательнейшим образом вел дневник своего пребывания среди умалишенных; на каждого у него была даже заведена особая карта. Со временем такие записи выросли в ряд любопытных жизнеописаний, укладывающихся в своего рода законченную историю больной мысли и странных ее блужданий.

Поначалу доктору ясно виделась пропасть, отделяющая этот блудный мир от здоровой, нормальной среды, он с лету ухватывал дистанцию между ними и в мгновенье ока определял всевозможные сбои и отклонения. Но постепенно грань эта стала для него стираться и уже не так бросалась в глаза; да, спустя несколько лет он дотого освоился с безумным своим окружением, что уже воспринимал его просто как некую иную действительность, причем куда более насыщенную, достойную внимания, нежели та, в какой пребывали люди за пределами его заведения. Не раз, бывало, подмечал он в этой среде своеобразную упорядоченность, основанную на железной, неумолимой логике. Мало того, духовное бытие подопечных представлялось ему намного богаче, чем банальные мысли и чувства посредственностей, бесконечно, до отупения, перепевающих однообразные литании будней.

Вот тогда-то в стенах клиники и произошло событие, которому суждено было решительно повлиять на всю его будущую жизнь. Таким событием оказался приступ безумия, случившийся с доктором Янчевским, личным другом Людзимирского, после чего тот стал одним из пациентов клиники.

Янчевский был исключительно сильной индивидуальностью. Его труды в области психофизиологии всегда вызывали оживленные дискуссии в научном мире, каждый его трактат открывал новую страницу в истории психиатрии. Неудивительно, что весть о его болезни произвела на всех коллег удручающее впечатление. Людзимирский, переживая ее вдвойне, окружил приятеля отеческой заботой.

Болезнь выдающегося ученого относилась к типу «melancholia progressiva» с примесью так называемых idees fixes. Содержание навязчивых мыслей оказалось у больного крайне необычным: доктор Янчевский стал маньяком на почве огня. В тиши одиночества, коротая дни в своей палате, он разработал целую систему, названную им «философией огня», в которой, ссылаясь на Гераклита и его «panta rhei», создал совершенно новое, бредово-оригинальное мировоззрение.

Вскоре по завершении трактата и примерно через год после своего помешательства он скоропостижно, в приступе буйства, скончался.

Но труду безумца не суждено было исчезнуть бесследно. Рукопись, найденную после смерти ученого, Людзимирский бережно хранил у себя — с тем чтобы когда-нибудь, сопроводив собственными комментариями и наблюдениями, издать как посмертную работу гениального своего друга. А пока что он тщательнейшим образом изучал ее и, сопоставляя с предыдущими трудами Янчевского, старался выявить связующие звенья. Ориентиром в рассуждениях, зачастую отрывочных и хаотичных, послужили воспоминания о беседах с покойным на излюбленную им тему, которые велись уже во время его пребывания в клинике.

Проблема, пленившая душу безумца в последний год его земных блужданий, с каждым годом как бы оттачивалась в размышлениях самого Людзимирского, обретая полноту и законченность формы.

Но не на него одного философия безвременно угасшего мыслителя произвела неизгладимое впечатление. Сильная индивидуальность Янчевского втянула в свою орбиту и другие души. Хотя между ученым и остальными больными почти не было контактов, влияние его расходилось невидимыми кругами. Через несколько недель после того, как Янчевский стал его пациентом, Людзимирский заметил особое явление, которое можно было объяснить только так называемой «психической инфекцией». Кое-кто из больных начал выказывать склонность к идеям, связанным с темой огня и его символикой.

Любопытнейшая подробность: пациенты с уже сложившейся структурой бреда оставляли мир собственного моноидеизма и переключались на структуру Янчевского — очевидно, могучая ментальность способна была зачаровывать и притягивать к себе даже в болезненных своих проявлениях…

Людзимирский по своему обыкновению не противодействовал. А когда удостоверился, что духовный прозелитизм, питаемый к умершему ученому и его «огненной теории», возникает у каждого пациента независимо от других, без взаимных влияний, решил сплотить их в некое подобие братства или общины, создав условия для совместных бесед и частых посиделок в «актовом зале».

После смерти философа авторитет его необычайно возрос и безраздельно воцарился в стенах лечебницы; «огненная теория» покорила почти все эти неприкаянные, заблудшие в лабиринтах разума души, заглушив собой худосочные ростки второсортной и третьесортной индивидуальности. Кроме нескольких безнадежных маньяков, страдающих dementia praecox, dementia paralitica progressiva или paranoia senilis, остальные пациенты безоговорочно разделяли и исповедовали «огненную философию».

В годовщину смерти Янчевского в лечебнице возникло братство «гебров», или почитателей огня, под покровительством самого шефа. Ежемесячно устраивали общие сборища и диспуты, обсуждали программу будущей деятельности, критиковали, ревностно спорили.

Фигура Янчевского выросла до пророческих масштабов, духовно витала, так сказать, над этими собраниями, он стал местным святым, его величали «нашим Заратуштрой», трактат его, зачитываемый на таких сходах, со временем обрел значимость канона веры, превратился в нечто вроде Библии, Книги Откровений.

А вскоре сложился религиозный культ огня. Образовавшейся в лоне братства группе, своего рода касте, вменялось в обязанность отправлять жреческую службу. Называли этих людей именем «мобед», или жрецами огня. Постепенно складывалась иерархия и градация в зависимости от степени посвященности. Был разработан церемониал, создан обряд для верных.

Главенствующее положение в братстве занял сам Людзимирский, огнепоклонники сразу узрели в нем творца-организатора. Шефа клиники воспринимали и как духовного преемника Янчевского-Заратуштры, и как первого после него пророка. Пребывая вне секты, над нею, он был свободен от соблюдения обрядовых предписаний и ритуальных служб. Братья называли его между собой Атаром, или гением природы.

Вторым творческим духом и правой рукой Людзимирского в организации братства был Атхарван, или Пламенный Человек, верховный жрец огненной секты. Самый молодой из верных и самый пылкий приверженец культа огня, он в свое время переступил порог клиники нищим слабогрудым студентом университета, а ныне, благодаря своему фанатизму и одержимости, возвысился до чина духовного наставника. Сдается, фамилия у него была Зарембский, но мирское его имя, вписанное в реестры лечебницы, стерлось у всех из памяти — кануло в огненную стихию новой веры, чтобы восстать очищенным от земной обыденности, заблистать благолепием в дымах кадильниц, в пламени священных лампад.

Собственно, он-то и создал с помощью Людзимирского обновленный культ огня, приспособив древнюю веру Авесты к иным временам и обстоятельствам. Самый твердолобый и последовательный из всей братии, он установил порядок молебствий и сочинил песнопения и гимны огня. Это по его совету ввели ежемесячные торжественные богослужения, названные «празднеством шести рамен огня», это под влиянием его пламенных проповедей стали устраивать дважды в год чествование Митры Страждущего. Не будь той ощутимой поддержки, которую Атар-Людзимирский черпал в фанатизме своего главного жреца, ему недолго удалось бы удерживать братство в состоянии, хотя бы мало-мальски близком к тому идеалу, какой ему мечтался.

Шаткий разум братьев требовал сильной направляющей руки, мысли их, чахлые рахитичные растения, нуждались в постоянном уходе, а капризное воображение — в узде, дабы не занесло его в бездорожье абсурда.

Но даже обоюдными усилиями им это не всегда удавалось. Собрания нередко грешили разладом мыслей, сумятицей понятий и чуть ли не рукоприкладством. Какой-то тайный бесенок сбивал братию с серьезного настроя, привносил в атмосферу благочестия и чинности стихию ёрничества и безбожного скепсиса.