Маленькая, избитое лицо опухло, одна рука в гипсе. Одну ногу она держала почти на весу – видно, у нее болело колено или бедро. Ей больно. Очень больно.

Она показала на него пальцем и заговорила:

– Бенгт Нордвалль.

Голос такой же собранный, как и раньше.

– А ну повернись-ка, Бенгт Нордвалль. И руки за голову.

Он сделал, как она сказала. Медленно повернулся вокруг своей оси, одновременно заметив пластит, налепленный по периметру двери.

Сделав круг, он остановился. Она кивнула:

– Можешь сказать им, чтобы выходили по одному.

Эверт Гренс сидел на полу временного штаба и слушал голоса говоривших в морге. Йон Эдвардсон вернулся и сейчас сидел рядом, переводил с русского. У Херманссон тоже были наушники. Она сидела на своем месте и пыталась застенографировать этот абсурдный диалог, чтобы таким образом унять тревогу, хотя бы куда-то деть руки.

Бенгт вошел в морг. По распоряжению Граяускас он выпустил заложников. Теперь он остался там один.

Внезапно он заговорил по-шведски, его голос был неестественно спокоен, и Эверт, прекрасно его знавший, понял, что он в любую минуту может сорваться.

– Эверт, нас всех надули. Она не стреляла. Все заложники целы, все четыре – живы и здоровы. Они уже ушли отсюда. Она прилепила грамм триста семтекса к дверям, это правда, но она его не подсоединила!

Ее голос. Она резко прервала Бенгта:

– По-русски говори!

Эверт Гренс услышал, что она сказала. Он услышал, но не понял. Он посмотрел на остальных и увидел отражение собственного изумления на их лицах. Может, там их было больше? С самого начала? Не пять, а больше? Одному она прострелила колени, другого заминировала и отправила к праотцам. И тем не менее осталось четверо живых, которые только что вышли оттуда.

Снова голос Бенгта Нордвалля. Он опять говорил по-шведски, хотя наверняка стоял повернувшись к ней лицом:

– У нее есть только пистолет Макарова – русское офицерское оружие. Взрывчатку она без генератора или батареи не подключит. Батарея тут есть, но кабелей я не вижу.

– Говори по-русски! Или сдохнешь!

Эверт Гренс по-прежнему сидел внизу, слушая перевод Эдвардсона.

Она приказала Бенгту молча стоять перед ней.

Она плюнула на пол и велела ему снять трусы.

Когда он замялся, она прицелилась ему прямо в голову и держала пистолет, пока трусы не упали на пол рядом с ним.

Гренс резко вскочил. Значит, она нас надула? А Бенгт стоит там совсем голый… Он посмотрел на Эдвардсона, тот согласно кивнул.

Гренс схватил рацию и отдал приказ спецназовцам готовиться к немедленному штурму, а снайперам занять места.

– Ты голый.

– Ты сама хотела.

– Как себя ощущаешь? Каково это – стоять голым в морге перед женщиной, которая угрожает тебе оружием?

– Я сделал то, что ты сказала.

– Чувствуешь себя униженным?

– Да.

– Одиноким?

– Да.

– Ты боишься?

– Да.

– На колени.

– Зачем?

– На колени и руки за голову.

– Может, хватит?

– На колени.

– Так?

– Как можешь.

– И что дальше?

– Ты знаешь, кто я?

– Нет.

– Не помнишь меня?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду то, что сказала. Ты помнишь меня, Бенгт Нордвалль?

– Нет.

– Нет?

– Нет.

– Клайпеда, Литва. Двадцать пятое июня восемьдесят второго.

– Я не знаю, о чем ты говоришь.

– «Стена Балтика». Двадцать шестое июня восемьдесят второго.

Эверт Гренс видел Лидию Граяускас только раз. Всего сутки назад. Она лежала без сознания перед выломанной дверью в ту квартиру. Он налетел тогда на человека, которого звали Дима Шмаровоз, и быстро прошел в холл к обнаженному телу девушки. У нее была сломана рука, распухшее лицо залито кровью, в крови была и спина, над которой потрудился кнут, – удары он так и не решился сосчитать. Он нередко встречал таких и раньше: разные имена, но история всегда одна и та же – молодые женщины, которые раздвигали ноги и получали побои. Которых потом подлечивали, чтобы они могли снова раздвигать ноги и получать новые побои. Часто они вдруг исчезали: меняли квартиру и клиентов. Обычно они делали несколько таких кругов, прежде чем бесследно исчезнуть. И всегда им на замену были готовы новые, которых легко купить у торговцев живым товаром. По три тысячи евро за девочку. Три тысячи евро платили за тех, кто помоложе и может, стало быть, выдержать больше побоев.

Он видел, как ее погрузили в «скорую».

Он мог понять, откуда в ней столько ненависти, это не так уж сложно себе представить: тот, кого бесконечно унижают, рано или поздно захочет вернуть этот должок.

Но одного он не мог взять в толк: откуда у нее столько сил, чтобы стоять, покалеченной, посреди морга и своим слабым голосом запугать людей до смерти? И почему она выбрала для своей мести врачей в белых халатах и полицейского? Чего она на самом деле добивалась? Ничего этого он так и не успел понять в тот момент, когда вскочил и, не слушая больше Эдвардсона, заорал:

– «Стена Балтика»?! Это же чертов паром! Это что-то личное! Бенгт, прием. Бенгт, сворачивай, мы готовы к штурму. Сворачивай немедленно! Спецназовцы пошли на штурм!

Их рапорты различались немногим. В основном тем, что касалось времени. Именно время сложнее всего заметить, когда кто-то умирает. Но их наблюдения о развитии событий, о том, что за чем шло, были практически идентичными. Все, кто был во временном штабе, размещенном в прозекторской неотложки, стояли бок о бок и слышали, как в рации раздались два выстрела подряд, затем еще один, а после – сильный взрыв, как раз в тот момент, когда спецназовцы выломали дверь и ворвались в морг.

Наши дни

Вторая часть

У каждой смерти есть продолжение.

Эверт Гренс это знал. Он служил в полиции больше тридцати лет, большую часть – в убойном отделе, так что его работа часто и начиналась с самой смерти. Выходит, то, чем он, собственно, занимается, – это и есть то самое продолжение.

И продолжения бывали ох какие разные.

Одна исчезла тихо, будто ее вовсе и не существовало на свете: никто ее не искал, никто не тосковал по ней.

У другого – такое впечатление – настоящая жизнь только после смерти и началась: почет и уважение, все эти славословия из уст знакомых и незнакомых, все эти речи, которых раньше и слыхом не слыхивали, а теперь они возводились в ранг прописных истин.

Ты дышишь, а потом мгновение – и ты мертв.

Но твое продолжение, твоя жизнь после смерти целиком и полностью зависят от того, как ты умер.

Когда звук третьего выстрела ударил Гренсу в наушники, он тогда точно понял, что все пропало. Этот звук ворвался в его жизнь.

Ему, верно, следовало понять, что за горе он запрещает себе испытывать, хотя оно будет терзать его до конца дней. Следовало бы понять, что одиночество окажется еще больше, гораздо больше, чем он боялся.

И никак иначе.

Эверт Гренс и предположить не мог, несмотря на ошеломляющую и жестокую смерть, эхо которой он услышал в наушниках, что последующие дни, это самое продолжение смерти, станут для него самым тяжелым, самым адским временем за всю его жизнь.

Он не плакал. Трудно сказать почему, он и сам бы не смог объяснить это более-менее внятно, только он не мог плакать. Ни теперь, ни тогда, когда ворвался в морг через высаженную спецназовцами дверь и увидел на полу двоих с дырками в голове. Кровь даже еще вытечь не успела.

Бенгт лежал на спине с двумя огнестрельными ранениями.

Одно в правый глаз. Одно в пах. Руки все в крови: видимо, сначала она выстрелила ему в мошонку, и он инстинктивно прижал к ране руки, чтобы защититься.

Он был обнажен, светлая кожа выделялась на фоне серых плиток пола. Лидия Граяускас лежала рядом с ним, рука в гипсе спрятана под животом. Она выстрелила себе в висок и одновременно согнулась, так что упала ничком.