Бедный мальчик, без всякой жалости подумала Кэсс, оглядывая зал. Зрелище не для слабонервных — полсотни крепких и совершенно сумасшедших людей, которым «позволено все». И которым наплевать на то, что позволено, а что — нет, потому что позволено все, кроме одного — вернуться назад, оказаться в воздухе и изменить ситуацию. И эта невозможность исправить, помноженная на невозможность смириться — черное безумие, в котором любое слово, любая мысль становится ключом, открывающим двери ненависти ко всему миру.

Экая философия в пьяную-то голову лезет, подумала Кэсс, и усмехнулась. Философствуй, не философствуй, а кончится все одним — погромом. Потому что табуретку можно уничтожить, она под рукой и не может сопротивляться. А собственное отчаяние не поставишь перед собой, не дашь пинка.

Терять они не умели, вот в чем дело. Никак не давалось это умение — отпустить прочь из своих рядов одного своего, командира или подчиненного. Тот, кто погиб — он не имел права уйти, оставив всех остальных, не имел права разрывать связи.

— Пей, — вложил ей в руку стакан Истэ, видимо, заметив по лицу Кэсс, что ее тянет в размышления. Думать было нельзя — каждая мысль была все тяжелее и нестерпимее.

И они пили…

Кэсс заплетающимся языком повествовала Эрти и Сэлэйн о какой-то истории из детства. Парочка слушала жадно, и стоявший за плечом со стаканом в руке Рон прислушивался тоже — она исключительно редко говорила о своем прошлом, о чем-то, выходившем за пределы их повседневного бытия.

— И там был мост над сгоревшей рекой…

Заметив вспышку изумления в глазах Сэлэйн, она остановилась.

— Что? Я что-то не то сказала?

— Мост над сгоревшей рекой — это как?

Кэсс хотела поправиться, но не смогла произнести ни слова. «Мост над сгоревшей рекой, мост над… мост…» Перепутанные, переставленные местами собственные слова ударили ее наотмашь, вдруг открыв глаза на происходящее. Всего три слова — словно три прямых попадания в корпус, выжигающие защиту и превращающие машину в груду беспомощно падающего на землю металла. И чудовищная ложь Эскера вдруг легла ей в ладони. Еще ничего не было окончательно понятно, но от сердца отлегло — нет никакого предателя, никакого шпиона среди тех, кто сидит рядом с ней. Его нужно искать, он существует, этот шпион, он действует — но здесь его нет.

— Что с вами, командир? — встревожилась Сэлэйн, должно быть, часть мыслей Кэсс отразилась на лице.

— Все в порядке. Уже все в порядке… Спасибо тебе. — Она протянула руку и хлопнула Сэлэйн по плечу. — Эрти, не зевай, мы же все уже допили…

Дальнейшее она осознавала смутно, а помнила еще хуже. Что-то забавное творилось с сознанием, словно в полусне. Она помнила, что говорила минуту назад, но минутой спустя не могла этого вспомнить. Впрочем, неудивительно — всю предложенную выпивку и таблетки она планомерно отправляла внутрь, нимало не интересуясь, как все это вместе на нее повлияет.

Запомнились только несколько моментов — искаженное криком, белое лицо Истэ, искусанные в кровь губы Сэлэйн, руки Эрга, ловящие ее вместе со стулом, когда она докачалась-таки, и ножка подломилась, ее собственные кулаки, сжатые так, что ногти впивались в мясо, миг, в котором она и Рин прижимались друг к другу лбами, кажется, пытаясь немедленно освоить телепатию и что-то объяснить друг другу. Между этими фрагментами было только общее ощущение шума, гама и бесконечного отчаяния, стискивавшего горло так, что оставалось только толчками пропихивать в это горло алкоголь, чтобы иметь возможность вздохнуть.

Про связного она вспомнила к утру. Рин помог согнать в стельку пьяную эскадрилью к ее столу, и Кэсс попыталась втолковать им, что если скоро кого-то привезут, то ни в коем… н-ик! — и в ик! — коем случае… Рин понял, что она имела в виду, и принялся переводить это остальным, Кэсс вдумчиво кивала, пытаясь понять, зачем он так сложно выражается.

Потом Эрин вывел на улицу патруль, представлявший собой очаги относительной трезвости (отказаться хлебнуть хотя бы пару глотков при тостах означало бы оскорбить и живых, и покойного), впрочем, вскоре она вернулась, по уши счастливая — патруль только отобрал у нее нож, а ей удалось поставить патрульному синяк на лбу.

До утра досидели далеко не все. Кто-то еще до рассвета отправился бродить по базе в поисках приключений, кого-то патрульные все-таки увели продышаться и уже не выпустили. В общем, все шло своим чередом. Кэсс угнетало только одно — до конца расслабиться она не могла. Приходилось балансировать на грани — и пытаться утопить боль в стакане, и не вытворить чего-нибудь совсем уж запретного.

Рин чувствовал себя в баре, как дома. Он переобщался со всеми офицерами, выпив с каждым не по одному разу, ответил на вопросы, вернее, на главный вопрос «а он-то тут при чем», в общем, и выполнял просьбу Кэсс, и старательно пытался надраться. Кэсс видела, что несколько раз он был на грани срыва, но удерживал себя в руках. В результате к утру он оказался самым трезвым из немногих, досидевших до того момента, когда неоднократно побитый за ночь бармен в сопровождении двух патрульных из утренней смены разнес всем по стакану горячего стимулятора и недвусмысленно попросил освободить помещение.

Кэсс встала, оглянулась. Из столов только два стояли, как положено, остальные были перевернуты, пол был усеян битым стеклом всех оттенков. Ножка стойки была погнута, стойка, в результате, стояла криво. Кэсс вспомнила, что пинала эту ножку, но, кажется, не одна. Кого-то заснувшего в обнимку с другой ножкой патрульные безуспешно пытались разбудить.

— Привезли, — сказал над ухом Рин. — Пора идти смотреть.

Кэсс обернулась, с трудом сфокусировала на нем взгляд, хотела уже переспросить, кого — привезли, но вспомнила сама, кого.

Пресловутый связной оказался дряхлым босым дедулей в свободном темно-коричневом балахоне. Руки его были связаны силовыми наручниками, и двое конвоиров почти несли дедушку под локти, тот едва переступал грязными, черными до колен ногами. Кэсс усмехнулась — на пресловутого связного дедушка походил мало, скорее, на случайно подобранного на обочине нищего. Впрочем, едва ли со случайным нищим два здоровенных десантника стали бы так бережно обращаться, стараясь не морщиться, — видимо, мыться дедушка не любил: его несли, как хрупкое сокровище.

Между посадочной площадкой и постройкой, отведенной под камеру, выстроилась в две шеренги целая толпа — видимо, Эскер расстарался вовсю, и про пойманного связного знал каждый, включая уборщиков и снабженцев. Когда дедулю вели мимо Кэсс, она подняла голову — дед был высок — и заглянула ему в глаза. Дед был настоящий орел — в глазах его гнева и презрения плескалось столько, что можно вычерпывать ведрами, а крючковатый нос добавлял сходства с птицей.

Кэсс отыскала взглядом своих, поманила жестом. Когда вся семерка — сердце больно дернулось, семерка, семерка, и ничего тут не сделаешь — подошла, пошатываясь и спотыкаясь, Кэсс распорядилась:

— Сегодня весь день вы держитесь вместе. Чтобы ни один не отлучался ни на минуту. И чтобы ни один не приближался к камере с этим гордым птицем на сто метров. И вообще — идите-ка вы в столовую, и не высовывайтесь оттуда до вечера!

— А к медикам?

— Только по моему приказу, или приказу Полковника.

Ну что, Эскер, подумала она. Что же вы будете делать, если с вашим шпионом что-нибудь случится? На кого попытаетесь списать все грехи?

Эта мысль была последней связной, видимо, кончилось действие стимулятора. Дальше пошел классический отходняк — разброд мыслей, дрожащие руки, тошнота и муть в голове. Кэсс не боролась с этим, напротив, старательно раскачивала в себе все неприятные ощущения. В идеале, стоило бы наблевать где-нибудь на видном месте и свалиться рядом. Пока не получалось, но уже за три метра было понятно, что она одновременно пьяна, похмельна и под кайфом, в общем, в воздухе ей не место. Остальным и стараться было не нужно, уже по одной только походке веселой компании, помогавшей друг другу идти и едва переставлявшей ноги, все было предельно ясно.