Он был так похож на ее брата… так мучительно, так болезненно, так нестерпимо похож. Только она не могла понять — чем именно. Другой голос — выше и глубже, совсем другое лицо — излишне тонкие, слишком правильные черты. Совсем другая пластика — легкие, порывистые, изящные движения птицы. Ее брат был не таким — крепче, медлительнее, приземленнее. Но общее было — может быть, именно в этой манере задумываться над многими, кажущимися другим обыденными вещами. Или в стремлении все делать по-своему, любой ценой не отступая от какого-то внутреннего кодекса чести. Или во взгляде — теплом и немного печальном, взгляде человека, знающего что-то, недоступное остальным, и не имеющего возможности поделиться этим.

Эрран был похож на ее брата — и все тут, и любые барьеры были этим простым фактом сметены, и она уже знала, что влюбилась — первый раз в жизни по-настоящему влюбилась. Раньше у нее получалось несколько раз с кем-то переспать, не знакомясь особенно близко, но и в этом было что-то неприятное, неискреннее. И совершенно ненужное. Тепло близости было ей незнакомо. Все осталось в прошлом, там, где остался ее брат.

Поздно ночью, когда казарма наконец-то утихла, Кэсс вышла в коридор и встала у окна. Непроглядная фиолетовая ночь, разбавляемая только синеватым сиянием работающего на пределе мощности теплового купола. Беззвездное небо, лишенное луны. Касаться пальцами оконного пластика было неприятно — он был влажным и холодным, кондиционеры тоже не выдерживали нагрузки, и в помещениях в придачу к холоду было еще и сыро. Но зато на запотевающем от ее дыхания пластике можно было рисовать узоры, и Кэсс так увлеклась этим нехитрым занятием, что не услышала шагов. А потом к ней на плечи легли руки, и оборачиваться было не нужно, она знала, кто это. Эрран молча положил подбородок ей на плечо, прижался к ней щекой, и они долго смотрели вдвоем в окно, в пустой двор, освещенный неестественно синим светом одинокого прожектора. Потом Эрран осторожно развернул ее к себе, и они стали целоваться — так жадно и неумело, словно первый раз в жизни. Кэсс закрывала глаза, чтобы ближе и полнее ощутить его, а потом открывала вновь, чтобы убедиться, что все это происходит на самом деле, но никак не могла до конца поверить.

А потом как-то незаметно они оказались во дворе, и Кэсс в кителе и форменной «водолазке» почему-то не было холодно, напротив, было жарко, и почти нечем дышать от этого жара, а во дворе было абсолютно пусто, и даже положенный по уставу часовой давно отправился греться и спать, прекрасно зная, что ничего ему за это не будет, и они с Эрраном отправились в ангар, там тоже было пусто — техники давно сбежали в свою казарму. И из какого-то ящика Эрран вдруг вытащил огромную пушистую белую шкуру, мягкую и шелковистую, и закутал в нее Кэсс, и смеялся — и она смеялась тоже, прижимая к щеке чуть светящееся в темноте белое чудо, по которому пробегали мелкие голубые искорки. И не было никаких барьеров, и не нужно было ничего скрывать, и можно было запрокидывать голову, чтобы увидеть его лицо — Кэсс была ему по плечо, и шептать, смеясь — «я люблю тебя, как же я тебя люблю…», и слышать в ответ — эхом — эти же слова…

И они занимались любовью на полу ангара, и ледяной металл казался обжигающе горячим, и темный потолок взрывался звездами и вспышками фейерверков. И Кэсс умирала от счастья, сердце билось так неровно и часто, что вот-вот должно было остановиться. Потом она не могла вспомнить подробностей, как ни старалась — только это нестерпимое ощущение счастья и свободы. Свободы от себя, от груза прошлого, от ненужных страхов. Только ласковые руки на ее груди, только счастливый смех Эррана, только фейерверк в небе…

Всю оставшуюся неделю они почти не расставались, лишь иногда отдыхая порознь, чтобы опять столкнуться в коридоре и убежать вдвоем подальше от остальных — в ангар или в каморку техников, к медикам или в тактический класс. На времянке оказалось огромное количество никому не нужных и запираемых изнутри помещений, и им никогда не было холодно. Кэсс едва соображала, что происходит вокруг, не сразу понимала, что кто-то к ней обращается или о чем-то ее спрашивает, все ее мысли были только с Эрраном. Они мало разговаривали. Но за эту короткую неделю Эрран сумел показать ей миллион вещей, которых она до сих пор не знала — что хорошо проснуться еще до рассвета и вдвоем в полной тишине смотреть, как поднимается над горами огромный шар солнца, что можно умываться ледяным снегом и, растопив его в ладонях, поить друг друга, что можно чувствовать прикосновение руки, когда она еще не коснулась твоей щеки… Они были сумасшедшими — и это было прекрасно.

А потом их так же без объяснений вернули на основную базу, и там уже было сложнее — слишком много наблюдательных глаз, слишком мало укромных мест. Они не жаловались — даже не имея возможности провести вместе еще одну ночь, они все равно чувствовали себя единым целым. На любом расстоянии, в любой ситуации они были — вместе, одним, и даже не было нужды говорить об этом.

Но настал день, когда эскадрилья Эррана отправилась в очередной рейд. Кэсс не тосковала — ей казалось, что они все равно вместе, что где-то там, на очередной восставшей планете она летит за ним следом, ведомой. И когда ее позвал к себе Полковник, она не заподозрила дурного. Тогда еще их отношения с Полковником у них были поверхностными, вполне уставными. У молодого командира звена и командующего Особым Корпусом Империи было мало точек для пересечения. Пара выволочек за бесшабашное поведение, пара бесед о том, кто из эскадрильи, по ее мнению, готов к повышению — Полковник обожал проводить подобные опросы «мнений на местах».

Полковник не сидел за столом, как при их прошлых встречах — стоял у окна, разглядывая что-то во дворе. Когда Кэсс вошла, по обыкновению — почти бегом, Полковник обернулся и смерил ее взглядом. Это предвещало большую головомойку — мелкие Полковник устраивал, стоя спиной к объекту выволочки, и нашкодившие пилоты загадывали — «обернется, или нет» Если оборачивался — стоило ждать пары-тройки таких слов, что запоминались на долгие годы.

Кэсс еще ничего не понимала. Она перебрала в уме все свои прегрешения за последнее время, не обнаружила ничего, достойного выволочки, мельком подумала, не пойдет ли речь о давно обещанном повышении в должности, и усомнилась — ее командир еще не уходил, хотя все знали, что это не за горами.

— Садись, — кивнул Полковник на легендарный стул перед своим столом. Стул был знаменит тем, что его регулярно стремилось уничтожить, услышав что-нибудь шокирующее, уже далеко не первое поколение пилотов Корпуса. Но стулу все было нипочем — выглядел он как новенький. Даже черный пластик сиденья не поцарапан.

Кэсс сидела, вытянувшись в струну, и с интересом следила за лицом Полковника. Лицо было тонкое, жесткое и породистое. А обладатель его был мрачен и явно оттягивал время начала разговора. Кэсс на миг что-то царапнуло внутри, но нелепая мысль тут же была отправлена в неуправляемое падение, где и сгинула. С Эрраном ничего не могло случиться. Она была в этом уверена. Они любят друг друга — а, значит, с ними всегда все будет в порядке. А Полковник молчал, оглядывая ее так и эдак, наклоняя голову то влево, то вправо, и все будто не решался заговорить.

— Я должен сообщить тебе кое-что. Пожалуйста, приготовься выслушать очень тяжелое сообщение.

Кэсс недоуменно взглянула ему в глаза, но Полковник отвел взгляд.

— Что-то дома? — испуганно спросила она. Полковник отрицательно мотнул головой и глубоко вздохнул.

— Эрран погиб, — наконец прозвучали в воздухе два коротких слова.

Кэсс ничего не поняла. Слова-то она расслышала, но вот смысл их от нее ускользнул начисто. Не было в них никакого смысла, и быть не могло. Эти два слова — «Эрран» и «погиб» — не могли стоять рядом в одной фразе. Яблоки не падают вверх. Дома не стоят на крышах. Эрран погибнуть не мог. Кэсс тупо смотрела на молчащего Полковника и с трудом пыталась понять, что это на него нашло и почему он говорит ей такие глупости. Ей даже захотелось поинтересоваться, не слишком ли высокая у него температура и не стоит ли ему пойти к медикам.