— Не намекал, но ребёнка в армию забирают.

— И что же нам — ждать, пока вы на операцию слепой кишки придёте, схватившись за живот?

— Лично у меня слепая кишка удалена, — сказал дед Месроп.

— «Лично у меня»… В Якутии резали тебя?

— И в самом деле в Якутии, — засмеялся дед Месроп.

— Ты из Цмакута, у цмакутцев небось две слепые кишки, вторая — про запас.

— Это сколько же этих кишок у людей бывает, доктор? — сказал дед Месроп.

— У людей? А вы разве люди?

— Ну что же ты так, доктор, — остановил лошадь дед Месроп. — Хочешь, прямо сейчас тебе шашлык изготовлю?

— А что же, мы будем ваши аппендиксы удалять, а вы Дошояна шашлыком угощать — через нашу голову?

Мальчик никогда бы не смог так удачно и быстро находить ответы. Этот человек то нравился мальчику, то не нравился, потом снова нравился. Широкие колени, их светлый блеск и этот тёплый свет глаз были предназначены этому человеку, а гибкий, высокий его рост был предназначен для этой женщины, и это было счастье. И старый сад, и то, что после купанья эта женщина натянула на себя только халат. А то, что этот человек якобы хотел от деда Месропа, вовсе ему и не нужно было, но только не стоило, не нужно было повторять всё время «кишка, кишка». И то, что он мог шутя забрать у Месропа мешок, а Дошоян в шамутовских горах ничего не скажет, молча проглотит слюну и, засопев, криво улыбнётся, и ещё у мальчика немножечко болела голова оттого, что если они были мужем и женой, то как же они были такими прекрасными оба, а если они и не были мужем и женой, то как же они были настолько друг для друга?

— Ты не Дошоян, но, пожалуйста, прошу тебя. — Этот человек потянул за собой лошадь Месропа, перешагнул каменную изгородь и дёрнул поводья. — Во времена царя Николая ваш сад, кажется, был — милости просим.

Со старого абрикосового дерева свисала туша овцы, пахло шашлыком, под деревом стояла светлая машина с красным крестом. Какая-то женщина, опустившись на колени, хозяйничала за самодельной скатертью, она подняла голову и смотрела на них. «Пожалуйста, пожалуйста», — послышался мужской голос, но человека, кто это сказал, не было видно. Кобыла Месропа переступала ногами возле изгороди и сердилась, с абрикосового дерева свисала туша овцы, какой-то мужчина в белой майке поднял руку и звал их, кобыла не хотела перепрыгивать через изгородь, а дед Месроп хотел заставить её прыгнуть и подтягивал поводья, приближал кобылу к каменной изгороди, которая не была высока, но кобыла по-прежнему топталась на месте. Потом она всё-таки прыгнула, а врач сказал в это время: «Якутия!» Задние ноги лошади были тонкие и нервные и задели каменную изгородь. С изгороди упало несколько камней.

В руках у деда Месропа был стакан, он сидел на лошади и со стаканом в руках говорил что-то, а его слушал мужчина в белой майке. Женщина в халате подошла к светлой машине, раскрыла дверцу. Она забралась в машину, и её длинная нога на секунду замерла и была голая, гудели телеграфные провода, потом она захлопнула за собой дверцу. По радио передавали песню. Дед Месроп выпил, мужчина в майке протянул ему закусить и взял у него стакан. «Спускайся, слезай, как следует поедим», — донёсся голос мужчины в белой майке, и дед Месроп скривил шею.

— Он к Дошояну едет, — сказал доктор, опустившись на колени перед костром. — В горы едет, к Дошояну, а из нас никто не Дошоян.

«Ребёнка в армию забирают», — наверное, сказал дед Месроп.

Из машины вышла девушка в красном платье, и она и ещё одна женщина расстелили под абрикосовым деревом длинную белую скатерть. Мужчина в майке помахал мальчику рукой. Оттуда, значит, была видна голова мальчика. Мальчик отвёл глаза.

— Сын нашего Егиша, — донёсся голос деда Месропа. — Не знаю, сколько их у него, не то десять, не то двенадцать.

Не его это было дело, сколько их у Егиша, но он стоял в своём старом саду и от этого был жалкий какой-то.

— Хорошим делом заняты, — донёсся его голос.

— А ты думал, охотник один только Назаров Месроп? — донёсся голос доктора.

И потом там всё затихло, и был во всём этом какой-то тайный смысл… С абрикосового дерева свисала туша овцы, девушка в красном платье, опустившись на колени, расставляла еду на скатерти, из машины доносилась музыка, а в руках у деда Месропа снова был стакан.

— Ты меня с мысли не сбивай, — сказал дед Месроп.

— Как же, собьёшь тебя! — сказал доктор. — Ты прямой наводкой в Дошояна целишься, тебя с дороги никто не собьёт.

— Доктор, — сказал дед Месроп, — ты меня сбиваешь с мысли. Я не в этом смысле говорю, хотя готов и в этом смысле, хоть сию секунду, потому что сегодняшний день не простой день, сегодня особый день, и пусть каждый сын сумеет вот так увековечить память отца.

Мужчина в белой майке молча слушал, потом позвал рукой мальчика: «Иди сюда». Мальчик приблизился к лошади, здесь стена была высокая, можно было спрятаться за ней, но человек в белой майке снова махнул ему рукой, мальчик забрался на изгородь, а человек в белой майке уже внимательно слушал деда Месропа, и нельзя было торчать вот так на виду у всех, на этой стене, и мальчик сошёл в сад и стал возле телеграфного столба. Столб гудел, гудели провода так, словно поблизости была пасека. Не переставая слушать деда Месропа, мужчина в белой майке снова махнул рукой мальчику: «Иди же сюда». Мальчик на два шага приблизился к ним; с бутылями в руках объявилась другая женщина, подошла, положила бутыли рядом со скатертью, возле девушки в красном платье, — она посмотрела, как та раскладывает еду, и ушла обратно, туда, откуда явилась. Девушка в красном платье потянулась к другому краю скатерти, и нога её заголилась, заголилась длинная голая нога на одну секунду ещё больше. Гудел телеграфный столб, и мальчик понял, что это женщина в белом халате, просто она поменяла платье. Слышалась песня, которую передавали по радио. Не турецкая, возможно, английская. Со стаканом в руке дед Месроп молчал, наверное, ждал, когда мужчина в белой майке скажет ему «пей», но тот ничего не говорил — оба они, по всей вероятности, прислушивались к песне. Другая женщина снова появилась оттуда, куда скрылась, и вначале мальчику показалось, что там изгородь из валунов, потом ему показалось, что там что-то вроде надгробного памятника. «Поди ещё те бутыли принеси». Женщина кивнула в сторону памятника, мальчик было шагнул, но, оказывается, она обращалась не к мальчику.