Пользуясь картой, я без особых приключений нашел жилище Родерика.

Так как автомобиль несколько часов простоял на стоянке, я на всякий случай проверил тормоза. Я знал, что поступаю глупо, но, в конце концов, лучше перестраховаться.

Родерик жил на седьмом этаже. Он пригласил меня полюбоваться видом.

– В это время он особенно красив, – сказал он. – Сейчас зажигают огни. Днем слишком заметны фабричные трубы, терриконы... Разве что вы любитель индустриальных пейзажей. А в сумерки все скрыто...

Против собственной воли я застрял на пороге.

– Разрешите?.. Вы боитесь высоты?

– Ничего подобного.

Я ступил на балкон; вид был действительно великолепен. На небосклоне висел, как огромный воздушный змей, Южный Крест, а в направлении Дурбана шла лента автострады, отмеченная оранжевыми светильниками.

Родерик не касался перил. Я держался ближе к стене. Я боялся и клял себя за глупую трусость: было стыдно не доверять Родерику. Подозрительность – страшная вещь!

Разумеется, мы вернулись целые и невредимые. Я расслабил мышцы. «Успокойся, идиот!» – говорил я себе, но не мог отделаться от мысли, что Родерик присутствовал и при случае с микрофоном, и вчера на руднике.

Квартира была небольшая, но с фантазией. Оливковый ковер, черный кожаный мешок, наполненный кусками губчатой резины, исполнял роль кресла. На стенах цвета хаки висели яркие абстрактные картины, между ними массивные медные светильники. Перед диваном под синтетической тигровой шкурой стоял низкий стеклянный стол, а в углу – гигантская пивная банка – скульптура в стиле Энди Уоролла. В целом все это производило впечатление отчаянного стремления к современности. Это был интерьер человека, решившего во что бы то ни стало идти в ногу со временем. Можно было предположить, что Родерик курит марихуану.

Разумеется, в доме была дорогая стереоустановка. Он поставил что-то суперсовременное, может быть, чуточку устаревшее по сравнению с тем, что сейчас крутят в Лондоне, но в гнусавых голосах исполнителей звучала та же смесь протеста с самолюбованием. Некоторое время я пытался понять, нравится ли это хозяину на самом деле.

– Выпьем? – спросил он. Я с удовольствием согласился.

Кампари с содовой. Розовая горьковато-сладкая жидкость в высоком стакане.

– Катя должна прийти с минуты на минуту. У нее дела на телевидении.

– Она хорошо себя чувствует?

– Отлично.

Он старался казаться равнодушным, но я видел отчаяние в его глазах, когда он думал, что Катя умирает. Под внешностью авангардиста скрывались нормальные человеческие чувства.

Он был одет в невероятно узкие брюки, его рубашка была с оборками и шнурками. Этот как бы домашний и потому небрежный наряд был, конечно, тщательно продуман и должен был подчеркнуть мужественность, силу и современную элегантность хозяина. Разумеется, мой костюм говорил о моем характере. Так уж всегда бывает.

Что же касается Кати, то и ее наряд был красноречив.

Она ворвалась в комнату, как живая реклама развлекательной программы. Она напоминала испанскую танцовщицу; сходство подчеркивал высокий черепаховый гребень в ее прическе.

Энергия исходила от нее, как будто заряд электричества, пронзивший ее тело, не только чуть не убил, а зарядил ее.

– Линк! – сказала она. – Как я рада видеть вас!

Разумеется, она пришла с подругой. Я ощетинился. Родерик и Катя, разумеется, сговорились. Я был не в восторге от такого поворота, но кой-какой опыт у меня был, поэтому я знал, как себя вести. Я вздохнул, прощаясь с образом того тихого, домашнего ужина, о котором говорил Родерик.

Девушка была очень хороша. Темноволосая, с большими, чуть близорукими глазами. Она была одета во что-то воздушное, мягкое, зеленое и свободное. То бедро, то округлая грудь радовали глаз.

Родерик делал вид, что увлечен приготовлением выпивки.

– Мелания, – Катя подавала ее как богиню, родившуюся из морской пены. Впрочем, стройная шея Мелании понравилась бы маэстро Боттичелли.

Домашние называют ее Мела, подумал я ехидно, и поздоровался, улыбаясь не слишком приветливо. Однако Мелания не собиралась легко сдаваться. Она взмахнула длинными ресницами, приоткрыла мягкие губы и подарила мне страстный взгляд. Это она умеет, подумал я, и ведет она себя так, как я перед камерой.

Мелания опустилась на диван рядом со мной. Совершенно случайно у нее не оказалось спичек, поэтому я дал ей прикурить от большой зажигалки в виде апельсина. Совершенно случайно Мелания взяла мои ладони в свои, чтобы защитить огонек зажигалки от движения воздуха. Когда она приподнялась, чтобы стряхнуть пепел с сигареты, она ухватилась за мое плечо, потому что совершенно случайно потеряла равновесие.

Катя рассказывала разные забавные истории, а Родерик не забывал о моем стакане. Я раздумывал над тем, где он спрятал магнитофон, потому что был совершенно уверен, что разговор продуман заранее.

Ужинали мы за черным квадратным столом в небольшой нише, стены которой были цвета горчицы. Еда была вкусной, разговор оживленным. Я отмалчивался, чтобы не сказать ничего такого, что можно было бы использовать в прессе.

Мелания благоухала, а Родерик подливал коньяк в мое вино. «Имел я тебя в виду, – думал я. – Тебя и твою газету. Ты, конечно, хитрый, сукин сын, но меня ты не перехитришь».

Родерик, сообразив что к чему, оборвал разговор с сексуальным подтекстом и без всякого предисловия спросил:

– Вы здесь уже неделю. Скажите, что вы думаете об апартеиде?

– А вы? – парировал я. – И вы? Вы же здесь живете. Расскажите мне что-нибудь на эту тему.

Катя заявила, что ее интересует, что думает гость. Мелания же решительно изрекла:

– Апартеид неизбежен.

Я спросил:

– В каком смысле?

– Апартеид означает раздельную жизнь, – объяснила она. – А вовсе не то, что одна раса выше другой. Люди отличаются друг от друга, и мы не можем этого изменить. Весь мир думает, что мы ненавидим черных, но это неправда.

Я был поражен переменой в девушке; сейчас она мне нравилась гораздо больше.

– У многих черных есть машины и собственные дома. У них есть свои больницы и кино, гостиницы и магазины...