– Понятно, – сказал бортинженер. – Вполне понятно.

– Эта вот, – сказал Конкер, указывая на красивую коричневую шелковистую голову в переднем боксе – из-за общей тесноты она была чуть ли не над нами, – эта вот отправляется на случку с Мольведо.

– Откуда ты знаешь? – спросил бортинженер.

– Мне сказал шофер, который ее привез.

Появился второй пилот и сказал, что командир корабля просит налить еще кофе.

– Уже! Это не человек, а танкер какой-то! – Бортинженер подлил еще кофе в стакан, помеченный: «Патрик».

– Вы не отнесете? – попросил второй пилот, протягивая мне стакан. – А то у меня тут одно важное дело. – Согнувшись, он проскочил под носом любопытной будущей супруги Мольведо и двинулся, переступая через тросы, к уборной.

Я отнес дымящийся кофе в кабину пилота. Командир в белоснежной рубашке и без пиджака, несмотря на мороз за бортом, вяло протянул руку за стаканом и поблагодарил кивком. Я на секунду задержался, оглядывая приборы, а он жестом пригласил меня придвинуться к нему – грохот стоял такой, что заглушал все слова.

– Вы начальник над лошадьми?

– Да.

– Хотите присесть? – Он показал на пустое кресло второго пилота.

– С удовольствием.

Он изобразил рукой «добро пожаловать», и я скользнул в удобное пилотское кресло рядом с ним. Кабина была тесная, учитывая, сколько в ней всего находилось, а также старая и обшарпанная. Но я почувствовал себя в ней как дома.

Я с интересом осматривал приборы. Мне никогда не приходилось водить четырехмоторные самолеты по той простой причине, что в Фенланде имелись только одно– и двухмоторные. Даже маленькие двухмоторные машины вроде «Ацтека», на котором я на днях летал в Глениглз, стоили дорого – летный час обходился в тридцать пять фунтов. Я сильно сомневался, что накоплю достаточно денег, чтобы поднять в воздух большую машину, даже если у меня появится необходимый для этого опыт. Да и вообще, один человек не может просто так взять и взмыть в небо на настоящем авиалайнере. Тем не менее я был рад пополнить свой запас знаний.

Патрик жестом велел мне надеть наушники с микрофоном, висевшие на полукруглом штурвале. Я надел, и он начал объяснять, для чего все эти диски и приборы. Это был первый летчик за все время моей работы у Ярдмана, который взял на себя труд рассказать мне, что к чему. Я слушал, благодарно кивал и не говорил, что большая часть того, что он объясняет, мне давно и хорошо известна.

Патрик был крупным мужчиной лет тридцати, с прямыми рыжеватыми волосами, театрально торчавшими утиными хвостиками на затылке, и светло-янтарными глазами, как у кошки. Уголки его губ загибались кверху, отчего на его лице постоянно было нечто напоминающее улыбку, даже когда он и не думал улыбаться. Казалось, все в мире его радовало, и зло было раз и навсегда побеждено. В дальнейшем я имел возможность убедиться, что это первое впечатление не было обманчивым. Патрик верил в добро, даже когда зло смотрело на него в упор. У него была ни на чем не основанная вера в хорошее в человеке, словно у инспектора по делам досрочно освобожденных. Но в те первые полчаса я лишь понял, что Патрик – спокойный, внимательный, уверенный в себе и надежный пилот. Он настроился на частоту радиомаяка в Дьепе, попутно объясняя мне, что делает, потом принял сводку погоды и взял курс на Париж.

– Мы долетим до Средиземного моря и пойдем вдоль побережья, – пояснил он мне. – Над Альпами большая облачность, и нет смысла лететь напрямик. Самолет не герметизирован, и мы не можем идти на большой высоте. В принципе, мы не должны превышать десять тысяч футов, хотя и четырнадцать ничего, если у вас нормальное сердце. Но в такую погоду и четырнадцати может оказаться недостаточно, поэтому придется сделать крюк.

Я одобрительно кивнул, а он взглянул второй раз за десять минут, как работает антиобледенитель, и сказал:

– Наша птичка может лететь, только если льда на ней не больше, чем четверть тонны. А антиобледенители на прошлой неделе пришлось ремонтировать. – И с улыбкой добавил: – Но теперь порядок. Я проверял их раз шесть, и они работают как положено.

Он отломил банан из связки за приборной доской и очистил его. Затем спокойно приоткрыл окно на несколько дюймов и выкинул кожуру. Я одобрительно усмехнулся. Патрик мне нравился.

Вернулся второй пилот. Я уступил ему место и до конца полета оставался с лошадьми.

Францию мы миновали без приключений. Долетев до Дижона, повернули на юг и полетели над долиной реки Роны. У Сен-Тропеза свернули на восток, а над Альбенгой – на север и совершили посадку в миланском аэропорту Мальпенса ровно через четыре часа после вылета из Гатвика.

В Италии было холодно. Когда двери отворились и нас обдало ледяным воздухом – температура снаружи была градусов на тридцать ниже, – мы увидели, как работники в голубом стали подкатывать роскошный трап, а от здания аэропорта к нам направились три таможенника. Они поднялись по трапу, и старший из них сказал что-то по-итальянски.

– Non parlo italiano3 , – произнес я единственную известную мне фразу на этом языке, от которой было мало толку.

– Non importa4 , – сказал он, взяв у меня документы маток, и двое его помощников стали переходить от лошади к лошади, вслух произнося описание каждой из них.

Все было в порядке. Таможенник вернул мне документы с вежливым поклоном и увел за собой две свои тени. Снова мы занялись привычной выгрузкой четвероногого товара в автофургоны, причем Конкер вовсю суетился вокруг кобылы, спешившей к Мольведо.

В нашем распоряжении был час до погрузки аналогичных пассажиров, путешествующих в обратном направлении с теми же целями, и мы с Тимми и Конкером отправились в здание аэропорта, чтобы поесть. У дверей нас встретил Патрик, выглядевший весьма официально в синем кителе с золотыми шевронами и погонами.

– Сегодня мы обратно не полетим, – сказал он, – так что вы, ребята, можете не торопиться.

– А в чем дело? – спросил Тимми, громко сопя.

– Снежная буря. Не успели мы вылететь, как начался такой снегопад, словно прорвали перину. Засыпало весь юг Англии, и над Ла-Маншем то же самое. Давление так упало, что барометр зашкаливает. Короче, инструкции – оставаться здесь.