Тут Дик даже поленился возражать.

– Да, я знаю, есть люди, которые говорят: Бэби Уоррен скачет по всей Европе, гоняется за новинками и упускает главное, что есть в жизни. А я считаю наоборот – я из тех немногих, кто как раз главного не упускает. Я встречалась с самыми интересными людьми своего времени. – Гитарист опять заиграл, и тренькающие переборы гитары глушили разговор, но Бэби повысила голос:

– Я редко совершаю большие ошибки…

– Только очень большие, Бэби.

Она уловила в его взгляде насмешку и решила, что продолжать не стоит.

Видимо, они просто в силу своей природы не могут ни в чем сойтись. И все-таки что-то в ней импонировало ему, и по дороге к «Эксцельсиору» он наговорил ей кучу любезностей, чем поверг ее в немалое смущение.

На следующий день Розмэри пожелала непременно угостить Дика завтраком.

Она повела его в маленькую тратторию, содержатель которой, итальянец, долго прожил в Америке, и там они ели яичницу с ветчиной и вафли. После завтрака они вернулись в отель. Открытие Дика, что ни он ее, ни она его не любит, не охладило, а скорей даже разожгло его страсть. Теперь, зная, что не войдет в ее жизнь надолго, он желал ее, как желают блудницу. Вероятно, для многих мужчин только это и обозначается словом «любовь», а не душевная одержимость, не растворение всех красок жизни в неяркой ровной голубизне – то, чем когда-то была для него любовь к Николь. Ему и сейчас делалось физически дурно при одной мысли, что Николь может умереть, или навсегда утратить разум, или полюбить другого.

В номере у Розмэри сидел Никотера, и они долго болтали о своих киношных делах. Когда наконец Розмэри намекнула ему, что пора уходить, он с комическим возмущением подчинился, довольно нахально подмигнув на прощанье Дику. Потом, как обычно, затрещал телефон, и очередной разговор длился добрых десять минут, так что Дик потерял терпение.

– Пойдем лучше ко мне, – предложил он, и она согласилась.

Она лежала на широкой тахте, положив голову к нему на колени; он играл мягкими локонами, обрамлявшими ее лоб.

– Что, если я опять задам вопрос? – сказал он.

– О чем?

– О ваших романах. Я просто любопытен – чтобы не сказать похотливо любопытен.

– Вы хотите знать, что было у меня после встречи с вами?

– Или до.

– Нет, нет, – вскинулась она. – «До» ничего не было. Вы были первым мужчиной, который для меня что-то значил. Вы и сейчас единственный, кто для меня что-то значит по-настоящему. – Она помолчала, задумавшись. – После того лета я целый год ни на кого не смотрела.

– А потом?

– Потом – был один человек.

Он воспользовался расплывчатостью ее ответа.

– Хотите, я вам опишу все, как было: первый роман ни к чему не привел, и за ним последовала долгая пауза. Второй оказался удачнее, но для вас это был роман без любви. На третий раз все сложилось к общему удовольствию…

Он уже не мог прервать этого самоистязания.

– Потом был один длительный роман, который постепенно изжил себя, и тут вы испугались, что у вас ничего не останется для того, кого вы полюбите всерьез. – Он чувствовал себя почти викторианцем. – После этого пошла мелочь, легкие флирты, и так продолжалось до последнего времени. Ну как, похоже?

Она смеялась сквозь слезы.

– Ни капельки не похоже, – сказала она, и Дик невольно почувствовал облегчение. – Но когда-нибудь я в самом деле полюблю всерьез, и уж кого полюблю, того больше не выпущу.

Но вдруг и тут зазвонил телефон и голос Никотеры спросил Розмэри. Дик прикрыл трубку ладонью.

– Будете говорить с ним?

Она подошла к телефону и затараторила по-итальянски с такой быстротой, что Дик не мог разобрать ни слова.

– Вы слишком много времени тратите на телефон, – сказал он. – Уже почти четыре часа, а в пять у меня деловое свидание. Идите развлекайтесь с синьором Никотерой.

– Зачем вы говорите глупости?

– Мне кажется, можно было бы отставить его на то время, что я здесь.

– Не так все это просто. – Она вдруг разрыдалась. – Дик, я люблю вас, только вас и никого больше. Но что вы можете дать мне?

– Что может дать Никотера кому бы то ни было?

– Это совсем другое дело.

…потому что молодое тянется к молодому.

– Он ничтожный итальяшка! – сказал Дик. Он бесновался от ревности, он не хотел, чтобы ему опять причинили боль.

– Он просто мальчик, – сказала она, всхлипывая. – Вы сами знаете, что я прежде всего ваша.

Поутихнув, он обнял ее за талию, но она устало отклонилась назад и на минуту застыла так, словно в заключительной позе балетного адажио, с закрытыми глазами, со свесившимися волосами утопленницы.

– Отпустите меня. Дик, у меня что-то все в голове перепуталось.

Он наступал на нее – большая птица с взъерошенными рыжими перьями, – а она инстинктивно отстранялась, испуганная этой неоправданной ревностью, которая погребла под собой привычную ласку и чуткость.

– Я хочу знать правду.

– Вот вам правда: мы много бываем вместе, он делал мне предложение, но я отказала. Что из этого? Чего вы от меня хотите? Вы мне никогда предложения не делали. По-вашему, лучше, если я растрачу всю жизнь на флирты с недоумками вроде Коллиса Клэя?

– Вчерашний вечер вы провели с Никотерой?

– Это вас не касается. – Снова она заплакала. – Нет, нет, Дик, простите меня, вас все касается. Вы и мама – единственные дорогие мне люди на свете.

– А Никотера?

– Сама не знаю.

Она достигла той меры уклончивости, когда самые простые слова кажутся полными тайного значения.

– Вы больше не чувствуете ко мне то, что чувствовали в Париже?

– Когда я с вами, мне хорошо и спокойно. Но в Париже было по-другому. А может быть, это только кажется – трудно судить о своих чувствах столько времени спустя. Ведь правда?

Он подошел к шкафу, достал выходной костюм, свежую сорочку, галстук – раз ему пришлось впитать в свое сердце злобу и ненависть этого мира, значит, для Розмэри там места нет.

– Не в Никотере дело! – воскликнула она. – Дело в том, что завтра утром мы все уезжаем в Ливорно. Ах, зачем, зачем это случилось! – Опять у нее потоком хлынули слезы. – Как мне жаль! Лучше бы вы не приезжали сюда.