Одна англичанка заговорила с ним на тему, которую считала своей монополией.

– У нас сегодня будет музыка?

– Не знаю, – ответил Дик. – Я еще не видел доктора Ладислау. А как вам понравился прошлый концерт, когда играли миссис Закс и мистер Лонгстрит?

– Так себе.

– По-моему, исполнение было прекрасное – особенно Шопен.

– А по-моему, так себе.

– Когда же наконец вы нам поиграете?

Она пожала плечами, как всегда польщенная этим вопросом.

– Как-нибудь. Но я ведь играю неважно.

Все знали, что она вовсе не умеет играть – две ее сестры стали выдающимися музыкантшами, а ей в детстве не удалось даже выучить ноты.

Из мастерских Дик пошел к «Шиповнику» и «Букам». Снаружи эти домики выглядели так же уютно, как все остальные. Николь придумала отделку помещений, скрывавшую от глаз решетки, запоры, тяжесть мебели, которую нельзя было сдвинуть с места. Воображение, подстегнутое сутью задачи, заменило изобретательность, которой она была лишена, и помогло добиться успеха – никому из непосвященных в голову не пришло бы, что изящные филигранные сетки на окнах надежно заменяют оковы, что модные стулья из гнутых металлических трубок тяжелее массивных изделий прошлых веков; даже вазы для цветов были намертво закреплены в гнездах, и любые украшения, любые завитушки были так же необходимы на своем месте, как опорные балки в перекрытиях небоскребов. В каждой комнате Николь сумела использовать все, что можно. А в ответ на все похвалы называла себя слесарных дел мастером.

Для тех, у кого стрелка в компасе не была размагничена, в этих домиках многое показалось бы непонятным. В «Шиповнике», мужском отделении, содержался больной эксгибиционист, беседы с которым порой забавляли Дика.

Этот странный тщедушный человечек настаивал, что, если бы ему без помехи дали пройти нагишом от Триумфальной арки до площади Согласия, многие проблемы были бы решены, – может быть, он и прав, думал Дик.

Самая интересная его больная помещалась в главном корпусе. Это была тридцатилетняя американка, поступившая в клинику полгода назад; она была художницей и долгое время жила в Париже. В ее истории оставалось много неясного. Какой-то родственник, приехав в Париж, увидел, что она, как говорится, не в себе, и после бесплодных попыток лечения в одной из маленьких загородных больничек, где в основном лечили туристов от запоя и страсти к наркотикам, ему удалось привезти ее в Швейцарию. Тогда это была на редкость хорошенькая женщина, но за шесть месяцев она превратилась в сплошную болячку. Все анализы крови давали отрицательный результат, и в конце концов был установлен довольно неопределенный диагноз: нервная экзема. Последние два месяца она уже не поднималась с постели, вся покрытая струпьями, точно закованная в железо. Но мысль ее работала четко, даже с блеском, в круге, очерченном привычными галлюцинациями.

Она считалась личной пациенткой Дика. В период острого возбуждения никто другой из врачей не мог с нею сладить. Как-то раз, после того как ее много ночей изводила бессонница, Францу удалось гипнозом усыпить ее на несколько часов, но это было только один-единственный раз. Дик не очень верил в гипноз и редко им пользовался, зная, что далеко не всегда может привести себя в нужное состояние – однажды он пробовал гипнотизировать Николь, но она только презрительно высмеяла его.

Когда он вошел в комнату номер двадцать, лежавшая на кровати женщина его не увидела – глаза ее так запухли, что уже не открывались. Она заговорила глубоким, звучным, волнующим голосом:

– Когда же это кончится? Может быть, никогда?

– Потерпите еще немного. Доктор Ладислау сказал мне, что уже довольно большие участки кожи очистились.

– Если бы я хоть знала, за что мне такая кара, я бы тогда смирилась.

– Не стоит вдаваться в мистику – мы считаем, что это просто нервное заболевание особого вида. Оно связано с тем же механизмом, который заставляет человека краснеть. Вы легко краснели в юности?

Ее лицо было обращено к потолку.

– Мне не за что было краснеть с тех пор, как у меня прорезались зубы мудрости.

– Неужели вы не совершали никаких ошибок, никаких мелких прегрешений?

– Мне себя не в чем упрекнуть.

– Завидую вам.

Она с минуту подумала, прежде чем продолжать; повязка на лице придавала ее голосу странную гулкость, точно он шел откуда-то из-под земли.

– Я разделяю общую участь женщин моего времени, которые вздумали вступить в битву с мужчинами.

– И к вашему изумлению, это оказалась битва как битва, – ответил он, принимая ее терминологию.

– Битва как битва. – Она силилась вникнуть в эту мысль. – Или ты побеждаешь пирровой победой, или выходишь побитый и искалеченный – призрачный отзвук в разрушенных стенах.

– Вы не побиты и не искалечены, – сказал он. – Уж не думаете ли вы, что на самом деле побывали в битве?

– Взгляните на меня! – крикнула она с яростью.

– Да, вы страдаете, но мало ли женщин страдало, вовсе не пытаясь вообразить себя мужчиной! – Дик почувствовал, что спорит, а этого делать не следовало, и он поспешил переменить тон:

– Во всяком случае, не нужно отдельную неудачу воспринимать как полное поражение.

– Красивая фраза, – горько усмехнулась она, и от этих слов, прорвавшихся сквозь коросту боли, Дику сделалось совестно.

– Нам бы очень хотелось доискаться до истинных причин, которые привели вас сюда, – начал он, но она перебила:

– Мое пребывание здесь символично, а что оно символизирует, я думала, вы поймете.

– Вы больны, – машинально ответил он.

– Тогда что же это такое, на грани чего я была?

– Еще более тяжкая болезнь.

– И только?

– И только. – Ему противно было лгать, но здесь, в эту минуту, только ложь могла уплотнить и сжать до ощутимых пределов необъятность вопроса, бередившего ей мозг. – За гранью, о которой вы говорите, лишь хаос и сумятица. Не буду читать вам лекций – мы слишком хорошо знаем, как вы измучены физическими страданиями. Но только через решение повседневных задач, какими бы мелкими и неинтересными они ни казались, можно добиться того, что все станет для вас на свое место. А тогда вы опять сможете размышлять о…