Испанец вдруг повалился Дику в ноги.

– Спасите моего сына! Я верю в вас – возьмите его к себе, вылечите его!

– То, о чем вы говорили, не причина, чтобы подвергать человека принудительному лечению. Я не стал бы этого делать, даже если бы мог.

Испанец встал.

– Я погорячился – обстоятельства вынудили меня…

В вестибюле у лифта Дик столкнулся с доктором Данже.

– А я как раз собирался звонить вам. Пройдемте на террасу, там нам будет удобнее разговаривать.

– Мистер Уоррен скончался? – спросил Дик.

– Нет, пока все без изменений. Консилиум состоится завтра утром. Но он непременно хочет увидеться с дочерью – с вашей женой. Насколько я понимаю, была какая-то ссора…

– Я все это знаю.

Оба врача задумались, вопросительно поглядывая друг на друга.

– А может быть, вам самому повидаться с ним, прежде чем принимать решение? – предложил доктор Данже. – Его смерть будет легкой – он просто тихо угаснет.

Не без усилия Дик согласился.

– Хорошо, я пойду к нему.

Номер– люкс, в котором тихо угасал Девре Уоррен, был не меньше, чем у сеньора Пардо-и-Сиудад-Реаль, – в этом отеле много было подобных апартаментов, где одряхлевшие толстосумы, беглецы от правосудия, безработные правители аннексированных княжеств коротали свой век с помощью барбитуровых или опийных препаратов под вечный гул неотвязных, как радио, отголосков былых грехов. Сюда, в этот уголок Европы, стекаются люди не столько из-за его красот, сколько потому, что здесь им не задают нескромных вопросов. Пути страдальцев, направляющихся в горные санатории и на туберкулезные курорты, скрещиваются здесь с путями тех, кто перестал быть persona grata во Франции или в Италии.

В номере было полутемно. Монахиня с лицом святой хлопотала у постели больного, исхудалыми пальцами перебиравшего четки на белой простыне. Он все еще был красив, и, когда он заговорил после ухода Данже из комнаты, Дик как будто расслышал в его голосе самодовольный рокоток прежних дней.

– Нам многое открывается под конец жизни, доктор Дайвер. Только теперь я понял то, что давно должен был понять.

Дик выжидательно молчал.

– Я был дурным человеком. Вы знаете, как мало у меня прав на то, чтобы еще раз увидеть Николь, – но тот, кто выше нас с вами, учит нас жалеть и прощать. – Четки выскользнули из его слабых рук и скатились с атласного одеяла. Дик поднял их и подал ему. – Если б я мог увидеться с Николь хоть на десять минут, я счастливым отошел бы в лучший мир.

– Это вопрос, который я не могу решить сам, – сказал Дик. – У Николь хрупкое здоровье. – Он все уже решил, но делал вид, будто сомневается. – Я должен посоветоваться со своим коллегой по клинике.

– Ну что ж, доктор, – как ваш коллега скажет, так пусть и будет. Я слишком хорошо понимаю, чем я вам обязан…

Дик торопливо встал.

– Ответ вы получите через доктора Данже.

Вернувшись в свой номер, он попросил соединить его с клиникой на Цугском озере. Телефон долго молчал, наконец на вызов ответила Кэтс – из дому.

– Мне нужно поговорить с Францем, Кэтс.

– Франц наверху, в горах. Я сейчас собираюсь туда – передать что-нибудь?

– Речь идет о Николь – здесь, в Лозанне, умирает ее отец. Скажите это Францу, пусть знает, что дело срочное, и попросите его позвонить мне с базы.

– Хорошо.

– Скажите, что с трех до пяти и с семи до восьми я буду у себя в номере, а позже меня можно будет найти в ресторане.

За всеми расчетами времени он позабыл предупредить Кэтс, что Николь пока ничего не должна знать. Когда он спохватился, их уже разъединили.

Оставалось надеяться, что Кэтс сама сообразит.

Наверху, в горах, у клиники была база, куда больных вывозили зимой для лыжных прогулок, весной для небольших горных походов. Пока маленький паровозик карабкался по пустынному склону, осыпанному цветами, продуваемому неожиданными ветрами, Кэтс и не думала о том, рассказывать или не рассказывать Николь про звонок Дика. Сойдя с поезда, она сразу увидела Николь, старавшуюся внести порядок в возню, затеянную Ланье и Топси. Кэтс подошла и, ласково положив руку ей на плечо, сказала:

– У вас все так хорошо получается с детьми, надо бы вам летом поучить их плавать.

Забывшись в пылу игры, Николь машинально, почти грубо дернула плечом.

Рука Кэтс неловко упала, и она тут же расплатилась за обиду словами.

– Вы что, вообразили, будто я хочу вас обнять? – сказала она со злостью в голосе. – Просто мне жаль Дика, я говорила с ним по телефону и…

– С Диком что-то случилось?

Кэтс поняла свой промах, но было уже поздно; на настойчивые расспросы Николь: «…а почему же вы сказали, что вам его жаль?» – она только и могла что упрямо твердить:

– Ничего с ним не случилось. Мне нужен Франц.

– Нет, случилось, я знаю.

Ужасу, исказившему лицо Николь, вторил испуг на лицах маленьких Дайверов, которые все слышали. Кэтс не выдержала и сдалась.

– Ваш отец заболел в Лозанне. Дик хочет посоветоваться с Францем.

– Опасно заболел?

Тут как раз подоспел Франц – мягкий и участливый, как у постели больного. Обрадованная Кэтс поспешила переложить на него всю остальную тяжесть, – но сделанного уже нельзя было вернуть.

– Я еду в Лозанну, – объявила Николь.

– Не нужно торопиться, – сказал Франц. – Мне кажется, это было бы неразумно. Дайте мне раньше связаться с Диком по телефону.

– Но я тогда пропущу местный поезд, – заспорила Николь, – и не успею на трехчасовой цюрихский. Если мой отец при смерти, я могу… – Она оборвала фразу, не решаясь высказать вслух то, что думала. – Я должна ехать. И мне надо бежать, иначе я опоздаю. – Она в самом деле уже бежала туда, где маленький паровозик пыхтя увенчивал клубами пара голый склон. На бегу она оглянулась и крикнула Францу:

– Будете говорить с Диком, скажите – я еду!

…Дик сидел у себя и читал «Нью-Йорк геральд», как вдруг в комнату ворвалась ласточкоподобная монахиня – и в то же мгновение зазвонил телефон.

– Умер? – с надеждой спросил монахиню Дик.

– Monsieur, il est parti – он исчез!

– Что-о?

– Il est parti, – и камердинер его исчез, и все вещи.

Это было невероятно. Чтобы человек в таком состоянии встал, собрался и уехал!