Вся мужественность, отпущенная этому юноше природой, выродилась в активную неприязнь к отцу. Но Дик подметил у него в глазах типичное шальное лукавство, с которым гомосексуалисты говорят на близкую им тему.

– Стоит ли играть в прятки с самим собой? – продолжал Дик. – Лучшие ваши годы отнимает ненормальная половая жизнь и ее последствия, и у вас недостанет ни времени, ни сил на что-либо иное, более достойное и полезное. Если вы хотите прямо смотреть миру в лицо, научитесь сдерживать свои чувственные порывы и прежде всего бросьте пить, потому что алкоголь стимулирует их…

Он машинально нанизывал фразу за фразой, так как мысленно уже отказался от пациента. Однако они еще с час провели на террасе за милой беседой – о домашнем укладе Франсиско в Чили, о том, что его занимает и влечет.

Впервые Дик испытывал к человеку этого типа не врачебный, а обыкновенный житейский интерес, и ему было ясно, что причина заключена в обаянии Франсиско, том самом обаянии, которое помогает ему совершать преступления против нравственности. А для Дика человеческое обаяние всегда имело самодовлеющую ценность, в каких бы формах оно ни выражалось – в безрассудном ли мужестве той несчастной, что скончалась сегодня утром в клинике на Цугском озере, или в непринужденной грации, с которой этот пропащий мальчишка говорил о самых банальных и скучных вещах. Дику свойственно было рассекать жизнь на части, достаточно мелкие, чтобы их хранить про запас; он понимал, что целая жизнь может вовсе не равняться сумме ее отрезков, но когда человеку за сорок, кажется невозможным обозреть ее целиком. Его любовь к Николь и к Розмэри, его дружба с Эйбом Нортом и с Томми Барбаном в расколотом мире послевоенной поры – при каждом из столь тесных соприкосновений с чужой личностью эта чужая личность впечатывалась в его собственную; взять все или не брать ничего – таков был жизненный выбор, и теперь ему словно по высшему приговору предстояло до конца своих дней нести в себе «я» тех, кого он когда-то знал и любил, и только с ними и через них обретать полноту существования. То была невеселая участь; ведь так легко быть любимым – и так трудно любить.

Во время разговора с Франсиско перед Диком возник вдруг некий призрак из прошлого. Высокая мужская фигура отделилась от соседних кустов и, как-то странно виляя, нерешительно приблизилась к беседующим. Дик не сразу заметил пришельца, казавшегося деталью пейзажа с подрагивающей на ветру листвой, но в следующий миг он уже поднялся навстречу, тряс робко протянутую ему руку, мучительно стараясь вспомнить ускользнувшее имя:

«Господи, да я растревожил тут целое гнездо!»

– Если не ошибаюсь, доктор Дайвер?

– Если не ошибаюсь, мистер – э-э-э-э – Дамфри?

– Ройял Дамфри. Я имел удовольствие однажды обедать на вашей очаровательной вилле.

– Как же, помню. – Желая умерить восторги мистера Дамфри, Дик пустился в сухую хронологию. – Это было в тысяча девятьсот – двадцать четвертом? – или двадцать пятом?

Он умышленно не садился, но Ройяла Дамфри, столь застенчивого в первую минуту, оказалось не так легко отпугнуть; интимно понизив голос, он заговорил с Франсиско, однако тот, явно стыдясь его, не больше Дика был расположен поддерживать разговор.

– Доктор Дайвер, одно только слово, и я не стану вас задерживать. Мне хотелось сказать вам, что я никогда не забуду тот вечер у вас в саду и любезный прием, который нам был оказан вами и вашей супругой. Это всегда будет одним из лучших, прекраснейших воспоминаний моей жизни. Мне редко приходилось встречать столь утонченное светское общество, какое собралось тогда за вашим столом.

Дик понемногу пятился боком к ближайшей двери.

– Рад слышать, что вы сохранили столь приятное воспоминание. К сожалению, я должен…

– Да, да, я понимаю, – сочувственно подхватил Ройял Дамфри. – Говорят, он при смерти.

– При смерти? Кто?

– Мне, может быть, не следовало, – нас, видите ли, пользует один и тот же врач.

Дик недоуменно уставился на него.

– О ком вы говорите?

– Но о вашем тесте, конечно, – мне, может быть…

– О моем тесте?

– Ах, боже мой, – неужели вы только от меня…

– Вы хотите сказать, что мой тесть здесь, в Лозанне?

– Но я думал, вы знаете, – я думал, вы потому и приехали.

– Как фамилия врача, о котором вы говорили?

Дик записал фамилию, откланялся и поспешил к телефонной будке.

Через минуту он уже знал, что доктор Данже готов немедленно принять доктора Дайвера у себя дома.

Доктор Данже, молодой врач из Женевы, испугался было, что потеряет выгодного пациента, но, будучи успокоен на этот счет, подтвердил, что состояние мистера Уоррена безнадежно.

– Ему всего пятьдесят лет, но у него тяжелая дистрофия печени на почве алкоголизма.

– Как другие органы?

– Желудок уже не принимает ничего, кроме жидкой пищи. Я считаю – ему осталось дня три, от силы неделя.

– А мисс Уоррен, его старшая дочь, осведомлена о его состоянии?

– Согласно его собственной воле, кроме его камердинера, никто ничего не знает. Не далее как сегодня утром я счел себя обязанным обрисовать положение ему самому. Он очень взволновался – хотя с самого начала болезни настроен был, я бы сказал, в духе христианского смирения.

– Хорошо, – сказал Дик после некоторого раздумья. – Пока, во всяком случае, придется мне взять на себя все, что касается родных. Как я полагаю, им был бы желателен консилиум.

– Пожалуйста.

– От их имени я попрошу вас связаться с крупнейшим медицинским авторитетом в округе – доктором Гербрюгге из Женевы.

– Я и сам думал о Гербрюгге.

– Сегодня я весь день здесь и буду ждать от вас известий.

Перед вечером Дик пошел к сеньору Пардо-и-Сиудад-Реаль для окончательного разговора.

– У нас обширные поместья в Чили, – сказал старик. – Я мог бы поручить Франсиско управление ими. Или поставить его во главе любого из десятка парижских предприятий… – Он горестно помотал головой и принялся расхаживать взад и вперед мимо окон, за которыми накрапывал дождик, такой весенний и радостный, что даже лебеди не думали прятаться от него под навес. – Мой единственный сын! Почему вы не хотите взять его в свою клинику?