– Он говорит по-английски? – спросил Тимур.
– Говорит неважненько, а читает запросто.
– А где он сейчас? – поинтересовалась Рут.
– Не знаю, – ответил я, и меня вдруг пронзила такая печаль, что чуть слезы на глазах не выступили. – Он должен был меня встретить, но… Может быть, с ним что-нибудь случилось? Мы так ждали друг друга…
Рут достала блокнот и карандаш:
– У тебя адрес его есть?
– Нет. Но его адрес есть у одного конгрессмена из Вашингтона – приятеля моего Старшего Друга из Германии Фридриха фон Тифенбаха. Может, слышали? Он старый и очень интеллигентный миллионер. Его все знают…
– Я, к сожалению, о нем не слышала, но убеждена, что его должны все знать! – уверенно подтвердила Рут. – Потому что интеллигентных миллионеров в мире можно пересчитать по пальцам на одной руке. Фамилию конгрессмена помнишь?
– Нет.
– Наплевать! Не расстраивайся. Завтра, по нашим полицейским каналам мы найдем тебе твоего… Как, ты сказал, его зовут?
– Шура… То есть полное имя – Шура Плоткин.
– Он еврей?
– Да, а что?
– Тогда надо искать "Шнеера Плоткина". Или "Шмуля", или "Шлему". Многие евреи, переехавшие в Штаты, сразу меняют свои имена на чисто еврейские. В общине бухарских евреев – это как правило.
Я подумал, что мой Шура вряд ли переменит имя только из-за перемены страны. Шура есть Шура, и он всегда останется самим собой. Даже в общине бухарских евреев…
Но я тактично промолчал. Хотя, с другой стороны, моя тактичность слегка попахивала предательством. Поэтому я решил, что, когда мы поближе познакомимся с Рут, я ей обязательно об этом скажу! Или, если она сама познакомится с Шурой, она и без меня поймет про него все, что нужно.
– Тим, сынок, – молнией в ванную! Душ, пижама – и вернуться к столу. Легкая перекуска и немедленно в постель. Ясно? – распорядилась Рут.
– О'кей, ма. Мартын, ты спишь у меня! – бросил мне Тимур и поплелся в ванную комнату.
Было видно, что ребенок – совершенно без сил.
– А что ты обычно ешь на ночь, мой дорогой Кыся? – спросила меня Рут.
Спустя еще минут двадцать уже совершенно сонный Тимур, не найдя в себе сил даже допить стакан молока, чмокнул Рут, пожал мне лапу и, еле передвигая ноги, ушел к себе, повторив, что спать я обязан только у него. Мать рано утром уедет на работу, а у нас с ним еще куча совместных дел…
Когда почти спящий Тимур уполз к себе, я спросил Рут – откуда у него столько свободного времени? Вроде бы сейчас – не лето. Как же школа?..
Все это я знал еще от наших питерских Котов и Кошек, в чьих семьях были дети-школьники.
Рут сделала мне знак – погоди, дескать, и прислушалась к шорохам из Тимуровой комнаты. Убедившись, что он уже лег, она закрыла плотно дверь кухни-столовой и достала из своего громадного холодильника большую четырехугольную бутылку джина "Бефитер" с пожилым типом на этикетке. Тип был одет в красный костюмчик и дурацкую черную шляпу времен царя Гороха. Я не виноват – так говорил Шура, когда хотел подчеркнуть давность события. В руке этот тип держал длинную хреновину с острием на конце и кистями под острием. Не то – копье, не то – еще хрен знает что…
Затем Рут разбавила джин тоником, смешала все это в стакане и приставила стакан к углублению в двери холодильника. И слегка нажала. Откуда-то сверху в стакан высыпались аккуратненькие шарики льда. "Во, бля, техника!" – сказал бы Водила.
Рут чуть приоткрыла дверь и снова прислушалась. Я понял, что она не хотела бы, чтобы Тимур видел ее со стаканом джина.
– Ты не пьешь? – спросила меня Рут и указала на "Бефитер".
– Очень редко, – честно сказал я.
– Я тоже. – Рут приветственно подняла стакан: – Будь!..
Она сделала хороший глоток и только тогда ответила мне на мой вопрос о школе. Оказывается, в американских "хай-скул" и "паблик-скул" по новой педагогической теории время от времени теперь возникают неожиданные пяти– и семидневные каникулы в самой середине учебного процесса. Которые призваны якобы разгружать мозг ребенка…
А так как никто, кроме родителей, не думает о том, с каким трудом потом приходится загружать этот же мозг мыслью о необходимости продолжения дальнейшей учебы, то она – Рут Истлейк, мать-одиночка, единственный Человек, всерьез ответственный за образование своего Сына, – считает эти школьные нововведения абсолютным и вредным кретинизмом!..
– Сейчас у него очередная пятидневная пауза… Ребенок, к сожалению, предоставлен почти целиком самому себе. Я на работе – как белка в колесе. – Рут отхлебнула из стакана и закурила сигарету. – Хорошо еще, что теперь у него появился ты и что он еще одержим идеей-фикс…
– Какой идеей? – не понял я.
– Идея-фикс – навязчивая идея. Возможно, он и сам посвятит тебя в эту историю, но пока – я тебе ничего не говорила, О'кей?
– Могила! – пообещал я точно так же, как в этих случаях делал Водила.
– Очень убедительно. Впервые слышу. Так вот, в свободные дни Тим через весь Нью-Йорк мотается в порты Нью-Джерси и в Нью-Арк. Ищет какойнибудь израильский пароход. Хочет договориться с капитаном, чтобы на летние каникулы его взяли на судно юнгой. Ему обязательно нужно хоть ненадолго смотаться в Израиль…
– Зачем?!!
Оказалось, что Тимур, еще во времена своего тюремного интерната, без памяти влюбился в дочь интернатского врача – Машу Хотимскую. И пользовался у нее нескрываемой взаимностью.
Последнюю фразу Рут произнесла с откровенной гордостью!
Сейчас Хотимские живут всей семьей в Израиле. Тимур получает от Маши письма и теперь спит и видит оказаться в Израиле хоть на пару дней. В последнем письме Маша написала, что папа все еще не встал на ноги, лишь готовится к экзаменам на врача, а пока изучает иврит в ульпане и работает кем-то вроде дворника, что дает им какую-то скидку при оплате квартиры…
– Короче говоря, он повторяет извечный начальный путь любого эмигранта, – сказала Рут. – Так что в ближайшее время в Америку им не выбраться. Это для них очень дорого.
Рут загасила сигарету и немножко попила джин с тоником. Лед уже почти растаял в стакане.
– Нам тоже такое путешествие пока еще не вытянуть, – огорченно добавила Рут. – Я имею в виду – поездку в Израиль…
...И как-то так само собой получилось, что я разомлел от тепла, доверия, успокоился от присутствия рядом грустной красивой Женщины и, не вдаваясь в подробности, рассказал Рут свою историю. Надо же мне было как-то представиться…
Я рассказал Рут Истлейк про своего Шуру Плоткина, про моего приятеля по ленинградскому пустырю – безхвостого Кота-Бродягу, про бывшего Кошкодава и Собаколова – отвратительного гада Пилипенко, ставшего хозяином очень богатого пансиона для тех же Котов и Собак, которых он еще недавно отлавливал, убивал и за маленькие, ничтожные рубли продавал их шкурки на Калининском рынке. А сейчас, за большие и уважаемые доллары, он этих же Котов и Собак чуть ли не в жопу целует…
Я рассказал ей про Водилу, про наркотики, про побоище на автобане Гамбург-Мюнхен, про мою жизнь в Английском парке, про семейство Шредеров и Манфреди, про своего любимого старого Фридриха фон Тифенбаха, про Таню Кох и профессора фон Дейна. Я даже рассказал ей про своего немецкого кореша – полицейского овчара Рэкса, про питерского младшего лейтенанта милиции Митю, про Капитана контейнеровоза "Академик Абрам Ф. Иоффе"…
Рассказал, как Тимур спас меня от "Собачьей свадьбы"…
Я только про Кошек не стал рассказывать – ЧТО я могу с ними, СКОЛЬКО раз могу и почему мне ЭТОГО всегда хочется…
И про мою подружку Собачку Дженни я тоже ничего не сказал…
И про Лисицу…
А про Крольчиху мне и самому было вспоминать противно и унизительно.
Я вообще решил не раскрывать перед Рут сексуально-половую сторону моей жизни. Хотя именно ЭТА сторона занимала в моей биографии очень много ярких и волнующих страниц!