— Ничего, — бурчит он. — Теперь-то уж подожду. Может, еще за чем сходить понадобится.

Они распеленывают Малыша — тот по-прежнему лежит спокойно; ему ставят градусник — температура нормальная, разве что чуть-чуть повышенная; они подходят с ним к окну, раскрывают ему ротик. Он лежит спокойно, как вдруг сестра что-то говорит, и Овечка с взволнованным видом заглядывает ему в рот, а потом взволнованно кричит:

— Милый, поди-ка сюда! Скорее сюда, милый! У Малыша прорезался первый зубик.

Пиннеберг подходит, заглядывает в маленький, пустой ротик с бледно-розовыми деснами, но ничего не видит. На помощь приходит палец Овечки, и — вот оно, маленькое красное пятнышко, небольшая припухлость, а в ней торчит какая-то острая стекляшка. «Прямо как рыбья кость, — думает Пиннеберг. — Прямо как рыбья кость!»

Но вслух он этого не говорит: женщины глядят на него с такой надеждой! Вслух он говорит:

— Так вот оно что!.. Так, значит, все в порядке? Первый зуб.

И, немного погодя, с опаской:

— А сколько их всего прорежется?

— Двадцать, — отвечает сестра.

— Так много! — восклицает Пиннеберг. — И каждый раз он будет так реветь?

— Это когда как, — утешает его сестра. — Не все дети кричат при каждом зубе.

— Ну ладно, — говорит Пиннеберг. — Главное, знать, в чем дело. — И на него вдруг нападает смех, сердце сжимает сладостно-щемящее чувство, как будто в его жизни произошло что-то большое и важное. — Спасибо, сестра, — говорит он. — Спасибо. Нам-то совсем невдомек было. Дай ему скорее грудь, Овечка, он, наверное, проголодался. А я теперь на всех парах на работу. Привет, сестрица, спасибо. До свидания, Овечка. Будь здоров, Малыш.

И он убегает.

На всех парах на работу — но уж никакие пары не помогают. Трамвай как провалился, а когда он приходит, во всех светофорах вспыхивает красный свет; ночные страхи отступили, радость за Малыша — у него прорезался первый зуб, он вовсе не болен! — бесследно улетучивается. Появляются новые страхи, они ширятся и растут, они овладевают всем его существом: что скажет Иенеке, ведь он опять опоздал!

— Пиннеберг — двадцать семь минут опоздания, — записывает швейцар. Ни единый мускул не дрогнет в его лице — ведь каждый день кто-нибудь да опаздывает. Некоторые осаждают его просьбами, этот — бледен.

Пиннеберг смотрит на свои часы.

— По моим только двадцать четыре.

— Двадцать семь, — решительно повторяет швейцар. — Да и какая разница: двадцать четыре или двадцать семь? Что в лоб, что по лбу.

И тут он совершенно прав.

Слава богу, хоть Иенеке-то нет на месте. Слава богу, скандал разразится не сразу.

Но скандал разражается сразу. Это господин Кеслер, коллега Кеслер, проявляющий кровную заботу об интересах фирмы Мандель. Он направляется прямо к Пиннебергу, он говорит:

— Вам лучше сразу пройти в отдел личного состава к господину Леману.

— Да, — отвечает Пиннеберг. — Хорошо. — Он чувствует острую потребность сказать что-нибудь такое, дать понять Кеслеру, что ничуть не трусит, тогда как на самом деле он отчаянно трусит. — Теперь мне снова намылят холку. Я таки припоздал маленько.

Кеслер смотрит на Пиннеберга и форменным образом ухмыляется, хотя и не очень заметно, ухмыляется одними глазами, нагло и откровенно. Он не говорит ни слова, а только глядит на Пиннеберга. Затем поворачивается и уходит.

Пиннеберг спускается на первый этаж, идет через двор. Пожилая желтая фройляйн Землер на своем посту. Когда Пиннеберг входит, она стоит в весьма недвусмысленной позе под дверью господина Лемана. Дверь притворена, но не плотно. Фройляйн Землер делает шаг навстречу Пиннебергу и говорит:

— Господин Пиннеберг, вам придется подождать.

Затем берет в руки папку с делом, раскрывает ее, отступает на шаг назад — и уже снова стоит под дверью: разумеется, она просматривает дело!

Из кабинета господина Лемана доносятся голоса. Резкий, отчетливый голос — Пиннебергу он хорошо знаком, это господин Шпанфус. Стало быть, там не только господин Леман, но и господин Шпанфус, а вот раздается и голос господина Иенеке. Потом на мгновение воцаряется тишина, и слышится голос молоденькой девушки, она что-то негромко говорит и вроде бы плачет.

Пиннеберг сердито глядит на дверь, на фройляйн Землер, покашливает, делает движение рукой: закройте дверь. Однако Землер, ничуть не стесняясь, говорит: «Тссс!» Она вся раскраснелась, у нее разрумянились щеки — ну и Землер!

Из-за двери доносится голос господина Иенеке.

— Во всяком случае, фройляйн Фишер, вы признаете, что встречались с господином Мацдорфом? Рыдания.

— Вы должны нам ответить, — мягко увещевает господин Иенеке. — Сможет ли господин Шпанфус составить себе определенное мнение, если вы так упорствуете и не говорите правды? — Молчание. — Да и господину Леману это тоже не нравится.

Фройляйн Фишер рыдает.

— Так, значит, фройляйн Фишер, — терпеливо продолжает господин Иенеке, — вы встречались с господином Мацдорфом? Рыдания. Никакого ответа.

— Вот то-то и оно! — вдруг с живостью восклицает господин Иенеке. — Ну ладно. Конечно, нам и так все известно, но вы бы очень выиграли, откровенно признавшись в своих заблуждениях. — Короткая пауза, затем господин Иенеке заводится вновь: — Итак, фройляйн Фишер, скажите же нам, что вы, собственно, при этом думали?

Фройляйн Фишер рыдает.

— Ведь думали же вы при этом что-нибудь! Видите ли, насколько я знаю, вы должны были заниматься продажей чулок. Или вы полагали, что вас взяли сюда для общения с другими служащими?

Никакого ответа.

— А последствия?.. — торопливой фистулой вдруг возглашает господин Леман. — Неужели вы совсем не думали о последствиях?! Ведь вам едва исполнилось семнадцать лет, фройляйн Фишер!

Молчание… Молчание.

Пиннеберг делает шаг к двери, фройляйн Землер глядит на него желтым, злым, но все же торжествующим взглядом.

— Дверь!.. — вне себя от ярости говорит Пиннеберг, и тут в кабинете слышится девичий голос, захлебывающийся, срывающийся на крик:

— Но ведь я же не так встречалась с господином Мацдорфом!.. Мы с ним друзья… Я же не встречалась… Последние слова переходят в рыдания.

— Вы лжете, — слышится голос господина Шпанфуса. — Вы лжете, фройляйн. В письме сообщается, что вы пришли из гостиницы. Или вы хотите, чтобы мы навели справки в гостинице?..

— Господин Мацдорф во всем признался! — возглашает господин Леман.

— Закройте дверь! — снова говорит Пиннеберг.

— Ну, вы не очень-то здесь распоряжайтесь! — огрызается фройляйн Землер.

Девушка в кабинете кричит:

— Я никогда не встречалась с ним здесь, в магазине!

— Рассказывайте! — говорит господин Шпанфус.

— Нет, честное слово — нет!.. Господин Мацдорф работает на пятом этаже, а я на первом. Как же нам было встречаться?

— А в обеденный перерыв? — фистулой верещит господин Леман. — В обеденный перерыв, в столовой?

— Тоже нет, — торопливо возражает фройляйн Фишер. — Тоже нет. Вовсе нет. У господина Мацдорфа обед совсем в другие часы, чем у меня.

— Ага! — злорадствует господин Иенеке. — Уж это-то можно сказать наверняка: наводили справки и, должно быть, очень жалели, что ваши обеденные часы не совпадают!

— Это мое дело, чем я занимаюсь во внеслужебное время! — кричит девушка, и, кажется, она больше не плачет.

— Ошибаетесь, — серьезно произносит господин Шпанфус. — Как раз в этом-то и заключается ваша ошибка, фройляйн. Фирма Мандель кормит и одевает вас, фирма Мандель дает вам возможность существовать. Поэтому мы вправе ожидать, чтобы во всех своих поступках вы прежде всего руководствовались интересами фирмы Мандель.

Долгая пауза, и опять:

— Вы встречаетесь в гостинице. Вас может увидеть там кто-либо из покупателей. Покупателю это неприятно, вам тоже неприятно, фирме — убыток. Может статься — будем говорить откровенно, — ваше положение известным образом изменится, и по существующему законодательству мы не можем вас уволить — опять убыток. Продавцу придется платить алименты, жалованья не хватает, он будет постоянно озабочен, будет плохо работать — опять убыток. Вы нанесли такой ущерб интересам фирмы, — внушительным тоном говорит господин Шпанфус, — что мы вынуждены…