— Нет, он еще ничего не знает. Так вот, милый, господин Яхман приглашает нас. Будем кутить вовсю, кабаре и бар — понимаешь? А для начала — кино.

— Ну что же, — отвечает Пиннеберг. — Ты получила свое, Овечка. Кутнуть, господин Яхман, это давнишняя мечта ее жизни. Отлично!

Спустя час они сидит в кино, в ложе. Свет гаснет, и затем…

Спальня, две головы на подушках: юное, свежее, как роза, лицо женщины и лицо мужчины постарше, сохраняющее озабоченное выражение даже во сне.

Потом появляется циферблат будильника, будильник поставлен на половину седьмого. Мужчина беспокойно задвигался, повернулся и, еще впросонках, протянул руку к будильнику: двадцать пять минут седьмого. Мужчина вздыхает, ставит будильник на место и снова закрывает глаза.

— Тянет до последней минуты. — неодобрительно замечает Пиннеберг.

В ногах большой кровати что-то белеется: детская кроватка. В ней спит ребенок, положив головку на руку, рот его полуоткрыт.

Будильник звонит, молоточек точно взбесился, так и колотит о металлическую чашечку — не молоточек, а сущий дьявол! Мужчина разом вскакивает, спускает ноги с кровати — тощие ноги без икр, поросшие жидким черним волосом.

Зал хохочет.

— У настоящих героев экрана, — говорит Яхман, — вообще не должно быть волос на ногах. Фильм провалится, это бесспорно.

Но, быть может, героиня спасет его? Она сказочно красива, это несомненно: когда будильник зазвонил, она приподнялась на локте, одеяло скользнуло вниз, рубашка слегка приоткрылась, и благодаря искусному повороту, спадающему одеялу и колышащейся рубашке у зрителей на секунду создалось впечатление, что они увидели ее грудь. Приятная атмосфера, ничего не скажешь — а она уже натянула одеяло на плечи и снова уютно устроилась в постели.

— Это и есть заглавная стерва, — говорит Яхман. — Не прошло и пяти минут, а она уже прет на тебя раскрытой грудью. Господи, как все это элементарно просто!

— Зато красивая! — замечает Пиннеберг.

Муж давно уже натянул брюки, ребенок сидит в кроватке и кричит: «Папа, мишку!» Отец подает ему мишку, а он уже требует куклу. Муж бежит на кухню, ставит греться воду — он такой худой, мозглявый. Ну и беготни у него! Подать куклу ребенку, накрыть стол к завтраку, приготовить бутерброды, а тут и чайник вскипел — надо заварить чай, побриться, а жена лежит в постели, свежа как бутон розы.

Но вот и она встала, — нет, она очень даже симпатичная, она вовсе не «такая», она сама приносит себе в ванную теплой воды для умывания. Муж посматривает на часы, играет с ребенком, разливает чай, выскакивает на лестницу — не принесли ли молоко. Нет, только газету. Тем временем жена умылась и прямехонько к своему месту за столом. Каждый берет по листу газеты, чашку чая, хлеб.

Из спальни доносится крик: кукла свалилась с кровати; отец бросается поднимать…

— Какое идиотство! — недовольно морщится Овечка.

— Верно, но все же хочется знать, что будет дальше. Ведь должно же быть что-нибудь дальше.

Яхман произносит одно только слово:

— Деньги.

И надо же! Он таки прав, этот заядлый киношник: жена отыскала в газете объявление о продаже, ей хочется что-то купить. Муж возвратился к столу, следует бурное объяснение. Где ее деньги на хозяйство? Где его деньги на карманные расходы? Он показывает свой кошелек, она показывает свой. А настенный календарь показывает семнадцатое. В дверь стучится молочница — за ними должок. Облетают листки календаря: восемнадцатое, девятнадцатое, двадцатое… тридцать первое! Муж сидит, подперев голову руками, рядом с пустыми кошельками лежит мелочь. А календарь все шелестит, шелестит…

О, как хорошеет эта женщина, как вдруг расцветает ее красота! Она ласково уговаривает его, гладит по голове, берет за подбородок, подставляет губы. Как сияют ее глаза!

— Вот стерва! — говорит Пиннеберг. — Что ж он теперь будет делать?

Ах, он тоже разогревается, он обнимает ее. Объявление о продаже всплывает и исчезает, календарь, шелестя, отсчитывает еще четырнадцать дней, ребенок играет с мишкой — мишка обнимает куклу, — на столе лежит жалкая кучка денег… Жена сидит на коленях у мужа…

Все пропадает, и из непроглядной тьмы, медленно проясняясь, проступают очертания сверкающего банковского зала с окошечками касс. Вот стол за проволочной решеткой, вот пачка денег — решетка полуоткрыта, но внутри никого не видно… Вот они, тугие пачки бумажек, вот они, столбики серебра и меди! Одна пачка надорвана, и сотенные веером легли на стол.

— Деньги, — хладнокровно замечает Яхман. — Публике так нравится смотреть на деньги.

Но слышал ли его Пиннеберг? Слышала ли его Овечка? Снова наплывает тьма — долгим наплывом, густым наплывом. Слышно, как дышат люди в зале — долгими вздохами, глубокими вздохами… Овечка слышит дыхание Ганнеса, Ганнес слышит дыхание Овечки.

Снова светло. Ах ты, господи, если и есть что хорошее в жизни, так в кино не покажут — женщина окончательно привела себя в порядок и закуталась в спальный халат. Супруг уже в котелке, он целует на прощанье ребенка. И вот маленький человек идет по большому городу, вот он вскакивает в автобус. Ишь как спешат прохожие, как мчатся экипажи, скапливаются на перекрестках и снова несутся сплошным потоком. И красные, желтые, зеленые огни светофоров, и тысячи домов с миллионами окон проносятся мимо, и везде люди, люди, а у него, маленького человека, ничего-то нет за душой, только двухкомнатная квартира с кухней, жена да ребенок. Ничего больше.

Пусть она взбалмошная женщина и не умеет обращаться с деньгами, но все-таки хоть это-то есть у него…

Для него она вовсе не взбалмошная. И его неизменно ждет стол на четырех до смешного высоких ножках, он должен спешить к нему — таков уж его удел в нашем загадочном земном существовании. И никуда ему от этого не уйти.

Нет, нет, он этого не сделает. Лишь на какую-то долю секунды рука маленького банковского кассира нависает над деньгами, — так ястреб, выпустив когти, нависает над птичьим двором. Но нет — рука сжимается в кулак, и это вовсе не когти, а пальцы. Он — маленький банковский служащий, а не хищная птица.

И вот поди ж ты! — маленький кассир дружит со стажером при банке, и, как и следовало ожидать, стажер этот приходится сыном одному из директоров банка. И, оказывается, этот стажер заметил по-ястребиному скрюченные пальцы. И вот во время перерыва на завтрак стажер отводит в сторону своего друга кассира и без обиняков говорит ему: «Тебе нужны деньги». И как тот ни отговаривается, как ни отбрыкивается, он приходит домой с полным карманом денег. Но когда он распаковывает пачки банкнот и выкладывает деньги на стол, думая обрадовать этим жену, жена — вот ведь что! — проявляет к деньгам полное равнодушие, деньги ее не интересуют. Ее интересует муж. Она увлекает его на диван, она привлекает его к себе на грудь: «Как ты это сделал? Ты сделал это ради меня? О, никогда бы не подумала, что ты на это способен!»

И у него не хватает духу рассказать ей правду. Увы! Это свыше его сил — как она его вдруг полюбила! Он только кивает головой, молчит и многозначительно улыбается… А она не помнит от радости себя, она так им гордится!

Какой человеческий образ создал этот маленький актер, великий актер! Пиннеберг видел лицо кассира в утренний час, когда он покоился в супружеской постели (будильник показывал двадцать пять минут седьмого) — усталое, изборожденное морщинами лицо: человека съедали заботы. И вот оно снова перед ним: он любит эту женщину, она восхищается им — впервые в жизни. Как расцветает это лицо, как быстро сходит с него наигранное лукавство, как растет, ширится и расцветает оно счастьем, точно диковинный цветок, сплошь сотканный из солнечного света… О ты, бедный, маленький, приниженный человек! Настал твой час, и ты никогда, никогда не сможешь сказать, что всю жизнь был только маленьким человеком! Ты тоже был богом!

Да, теперь он — бог, ее бог. Он голоден? У него ноют ноги? Ведь ему так много приходится стоять! Как она бегает, как хлопочет вокруг него — ведь он так возвысился над ней, он сделал это ради нее! Никогда больше ему не придется самому ставить чайник, первым подниматься по утрам… Он — бог.