– Соснул я малость,– смущенно сказал Гладышев, потягиваясь и зевая.– После обеда книжку прилег почитать по части селекции растений, а оно, вишь, разморило.п Жара-то какая стоит, прямо наказание. Не будет дождя, так все чисто попалит.

– Слышь, сосед,– сказал Чонкин,– хошь табачку? У меня самосад крепкий, аж в горле дерет. Нюрка вчера на рынке в Долгове купила.

Он отогнул передник, достал из кармана масленку из-под ружейного масла, набитую табаком, и газету, сложенную книжечкой.

Табак для здоровья– вреднейшее дело,– изрек Гладышев, подходя к жердевому забору, разделявшему два огорода. Ученые подсчитали, что капля никотина убивает лошадь.

Однако, от угощения отказываться не стал. Закурил закашлялся.

– Да уж табачок-крепачок,– одобрил он.

– Табачок самсон, молодых на это дело, стариков на сон,– поддержал Чонкин.– А у меня к тебе, слышь, сосед, дело есть небольшое.

– Какое ж дело?– скосил на него глаза Гладышев.

– Да дело-то зряшное, ерунда совсем.

– Ну, а все-таки?

– Да так, не стоит даже и говорить.

– Ну, а не стоит – не говори,– рассудил Гладышев.

– Это, конечно, правильно,– согласился Чонкин.– Но, с другой стороны, как же не говорить? Прислали меня сюда на неделю, и сухой паек на неделю, а прошло уже полторы, а меня не берут. И опять же насчет сухого пайка никакого известия. Значит, я что же, выходит, должон жить за счет бабы?

– Да, это нехорошо,– сказал Гладышев.– Ты теперь называешься – Альфонс.

– Ну, это ты брось,– не согласился Чонкин.– Ты, слышь, жену свою как хошь называй, хоть горшком, а меня зови попрежнему Ваней. Так вот я тебе к чему говорю. Письмишко надо составить к моему командиру, что я есть и как мне быть дальше. Ты-то человек грамотный, а я вообще-то буквы понимаю, а пишу плохо. В школе еще кой-как кумекал, а потом в колхозе и в армии все на лошади да на лошади знай тяни вожжу то вправо, то влево, а грамоты там никакой и не нужно.

– А расписываться умеешь?– спросил Гладышев.

– Нет, это-то я могу. И читать, и расписываться. Я, слышь, знаешь, как расписываюсь? Сперва пишу И, потом Ч, потом кружочек, и дальше все буква к букве, и в конце такую черточку с вывертом, и на всю страницу от края до края. Понял?

– Понял,– сказал Гладышев.– А бумага, чернила у тебя есть?

– А как же,– сказал Иван.– Нюрка-то, она почтальоншей работает. Тоже работа, тебе скажу, не для каждого. Голову надо большую иметь.

– Ну ладно,– наконец согласился Гладышев,– пошли к тебе, а то у меня там баба с дитем, будут мешать. А это дело серьезное, тут надо писать политически выдержанно.

Через час политически выдержанный документ был составлен Выглядел он так:

Командиру батальона тов. Пахомову от рядового красноармейца тов. Чонкина Ивана Р А П О Р Т Разрешите доложить, что за время Вашего отсутствия и моего присутствия на посту, а именно по охране боевой техники самолета, никаких происшествий не случилось, о чем сообщаю в письменном виде. А также разрешите доложить, что воспитанный в духе беззаветной преданности нашей Партии Народу и лично ВеликомуНГению тов. Сталину И.В., я готов и в дальнейшем беспрекословно служить по защите нашей Социалистической Родине и охране ее Границ, для чего прошу выдать мне сухой паеквна неопределенное время, а также недополученный мною комплект обмундирования.

В моей просьбе прошу не отказать.

К сему остаюсь…

– Складно, – одобрил Чонкин сочинение Гладышева и поставил свою подпись, как обещал, через всю страницу.

Гладышев написал еще и адрес на приготовленном Чонкиным конверте без марки и ушел довольный.

Чонкин положил конверт на стол, взял растянутую на пяльцах салфетку и сел к окошку. За окном было уже не так жарко, солнце клонилось к закату. Скоро должна была прийти Нюра, кабан Борька поджидал ее уже на бугре за деревней.

Привязав лошадь у Нюриной калитки, председатель Голубев поднялся на крыльцо. Нельзя сказать, чтобы он при этом сохранял полное присутствие духа, скорее наоборот, он входил в Нюрин дом, испытывая,примерно, такое волнение как входя к первому секретарю райкома. Но он еще по дороге решил, что войдет, и сейчас не хотел отступать от этого своего решения.

Постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, открыл ее. Чонкин при его появлении испуганно и растерянно шарил глазами по комнате, ища, куда бы сунуть пяльцы.

– Рукоделием занимаетесь?– спросил председатель вежливо, но подозрительно.

– Чем бы ни занимался, лишь бы не заниматься,– сказал Чонкин и бросил пяльцы на лавку.

– Это верно,– сказал председатель, топчась у дверей и не зная, как продолжить разговор. Так, так,– сказал он.

– Так не так, перетакивать не будем,– пошутил в ответ Чонкин.

Все вокруг да около, уводит в сторону,– отметил про себя председатель и решил пощупать собеседника с другого конца, затронуть вопросы внешней политики.

– В газетах пишут,– осторожно сказал он, подходя ближе к столу,– немцы обратносЛондон бомбили.

– В газетах чего не напишут,– уклонился Чонкин от прямого ответа.

– Как же так,– схитрил Голубев.– В наших газетах чего зря не напишут.

– А вы по какому делу?– спросил Чонкин, чувствуя какой-то подвох.

– А ни по какому,– беспечно сказал председатель.– Просто зашел посмотреть, как живете. Донесение пишете? спросил он, заметив на столе конверт с воинским адресом.

– Да так пишу, что ни попадя.

До чего же умный человек!– мысленно восхитился председатель.– И с этой стороны к нему подойдешь, и с другой, а он все равно ответит так, что ничего не поймешь. Небось, высшее образование имеет. А может, и по-французски понимает.

– Кес кесе,– сказал он неожиданно для самого себя единственные французские слова, которые были ему известны.

– Чего?– Чонкин вскинул на него испуганные глаза и замигал покрасневшими веками.

– Кес кесе,– упрямо повторил председатель.

– Ты чего это, чего? Чего говоришь-то?– забеспокоился Чонкин и в волнении заходил по комнате. Ты, слышь это, брось такие слова говорить. Ты говори, чего надо, а так нечего. Я тебе тут тоже не с бухты-барахты.