Сидя на биде, Жером намыливается лавандовым мылом, долго, очень долго.

Закрыв глаза, он видит женщину, чьи каштановые волосы обрамляют пустое пространство, в которое ему никак не удается поместить лицо. Он напрягает воображение, он ищет это лицо с упрямством насекомого, ему кажется, что он поймал нужный образ, но нет, это не то, не то.

15 января 19…

Сегодня ночью я поставил кресло в моей комнате прямо перед большим венецианским зеркалом, которое я очень люблю. Я посадил Жерома к себе на колени и стал покусывать его спину с серебристым отливом, прямо между лопаток, туда, куда Зузу его наверняка целовала, играя с ним. В серых прожилках зеркала, среди морозных ветвей орнамента, я видел Жерома, пляшущего, как огромная кукла, под ударами моей страсти.

16 января 19…

Жером. Иероним. В своем «Саде наслаждений» Иероним Босх изобразил двух юношей, забавляющихся с цветами. Один из них вставил наивные ромашки в задний проход своего товарища.[25]

Сегодня вечером я сходил в цветочный магазин за венериными башмачками[26] и украсил ими своего друга Жерома, цвет которого уже прекрасно сочетается с желтыми, зелеными, коричневыми и фиолетовыми оттенками орхидей. Они имеют тот же самый клейкий плотский отблеск; они достигли триумфальной стадии материи в своем зените, той высшей самозавершенности, которая предшествует лихорадке разложения. Вытянувшись на боку, Жером кажется спящим, его член лежит в чашечке наполненного соком цветка, а бледные пятна расцветают каскадом вокруг темных синяков, украшающих его тайную розу.

Я думал, что у Жерома глаза его матери, но, приподняв веко, увидел радужку темно-зеленого, с карим оттенком, цвета: того, который можно видеть на вязких лепестках венериных башмачков.

19 января 19…

Жером, возвращенный ночи, Жером, возвращенный бездне, по какому течению плывешь ты, пьяный корабль?[27]

Я тоже скоро погружусь в смерть, как Нарцисс в свое отражение.

15 апреля 19…

Утром я обнаружил, что квартиру заполонили большие синие мухи. Откуда они взялись? Горничная, которая как раз была здесь, побежала в аптеку за средством от насекомых. Ужас. Жужжащие тельца устилали ковер, в то время как химический запах заполнял помещение и не хотел выветриваться через окна.

Горничная беспрестанно бормотала какие-то странные проклятья, в которых я уловил угрожающий намек: «Это ненормально… это должно было случиться… Это уже верх всего… Вот это что… Не нравятся мне такие штучки…», и тому подобное. Скоро и эта от меня уйдет.

23 апреля 19…

Нашел у Тристана Корбьера отличное выражение: «Наслаждаться как повешенный».[28]

2 мая 19…

Прошло уже почти четыре дня, как я расстался с Женевьевой и ее малышом. Если бы меня действительно видели и засекли, за мной бы уже пришли. Но эти последние часы были действительно нелегкими для меня.

Я пошел за этой молодой женщиной на кладбище Пантэна[29] — совершенно безрадостное место. Я не знал, отчего она умерла, поэтому для меня было большим сюрпризом, когда я обнаружил на ее руках новорожденного младенца. Меня не слишком воодушевила эта семейная обстановочка.

Женевьева была решительно красива. Наверное, она много страдала, не только своим бедным растерзанным телом, но еще более душевно, потому что на ее лице был отпечаток той особой печали, которая присуща тем, кто уходит, не желая этого. Мне нравилась прозрачность ее кожи, бледность ее больших грудей. Пользоваться ее половыми органами оказалось невозможно, там всё было настолько ужасно, что мне даже не хотелось туда смотреть. Я тихонько перевернул тело Женевьевы, и, проскользнув в тень ее роскошных ягодиц, излился «как повешенный» в этот лабиринт, чуждый неприятностям деторождения.

Я поиграл немного, лаская ребенка, маленького мальчика, который, впрочем, вовсе не был красив, со сморщенным личиком, распухшими конечностями, большой головой. Ледяная нежность его кожи, шедший от него сильный запах шелкопряда внушали мне действия более определенные. Я положил безымянное дитя к себе на бедра, так что его голова оказалась у меня на коленях, согнул его ноги под прямым углом, чтобы ступни почти касались моей груди. Я вошел между его бедрами, но вскоре понял, что не испытываю от этого никакого удовольствия. Его плоть показалась мне вялой, как молочный кисель. Из глупого упрямства я продолжал, ускоряя движения, до конца, который отнюдь не привел меня в экстаз. Кто-нибудь еще глупее меня вспомнил бы здесь имя Жиля де Рэ,[30] не столько из-за ребенка, сколько из-за позиции, благоприятствующей излитию на живот того, кто, впрочем, и не был моей жертвой. Я не люблю Жиля де Рэ, человека с ущербной сексуальностью, вечного мальчика, без конца повторяющего свое самоубийство в других. Жиль де Рэ мне отвратителен. На свете есть одно грязное дело — это заставлять других страдать. Я не очень долго был с Женевьевой и ее ребенком, но эта история имела последствия, или, по крайней мере, могла бы их иметь, если бы обстоятельства сложились менее удачно.

Я бросил в воду мешок, в который уложил мать и дитя, обнявших друг друга, чтобы ничто не могло их разлучить до тех пор, пока их тела, увлекаемые течением, не станут легкими и пористыми, как пемза, не растворятся и не исчезнут, чтобы возродиться в живой извести морских звезд. В тот момент, когда вода сомкнулась над ними, в ночной тишине хлопнули двери, раздались возгласы. По берегу в моем направлении бежали люди. «Эй! Э-ге-гей!» — «Сюда! Сюда!» Вероятно, меня заметили рабочие газовой фабрики. Они гнали меня, как собаки зайца, и, петляя как заяц, я убегал от них по ночным улицам Левалуа.[31] Иногда их крики опасно приближались, а затем вдруг казалось, что они потеряли мой след, и тогда я слышал, как они перекликаются, переругиваются, обмениваются советами. Стены с ободранными афишами, слепые фасады разрушенных ангаров, заброшенные фабрики мелькали мимо меня в ритме сновидения. Не разбирая дороги, я мчался сломя голову в лабиринте враждебных улиц, больше всего боясь забежать в тупик. И вдруг — о нежданное чудо! — мой добрый старый «шевроле», мой свадебный экипаж, чинно припаркованный у тротуара. Набирая скорость, я успел заметить группу мужчин, выскочивших из-за угла какого-то дома и яростно размахивавших руками в свете уличного фонаря. Once more saved![32]