— Никогда не мог понять, почему вам так нравятся длинные волосы. Вы меня чуть не разорили. Знаешь, сколько людей из-за вас ушло на пенсию? Ко мне обычно приходят ребята, у которых уже вообще нет волос, — он хихикнул. — Ну что ж, а теперь, значит, мода сменилась. Хорошо, может, и мне теперь удастся заработать на жизнь. Хотя вряд ли. Теперь все стремятся к нивелировке полов. Всем требуются шампуни. — И он с подозрительным видом склонился ко мне. — Тебе тоже нужно вымыть голову шампунем?

— Нет, мне только стрижку.

— Что ты хочешь? — удовлетворенно кивнул он.

— Покороче.

— Совсем коротко? — переспросил он.

— Коротко, но не слишком, — ответил я.

— Коротко, но не слишком, отличная мысль. Посмотрим, что на это скажет другая половина.

Я замер, полагая, что он что-то имеет в виду. Но это была просто шутка.

У самого Эда была очень аккуратная стрижка: все имевшиеся на его голове волосы были тщательно зачесаны назад, обнажая злобное и сварливое лицо. Пока он поднимал кресло и натачивал бритву, я рассматривал его темные волосатые ноздри.

— И папа тебе позволяет так ходить?

— Пока позволял.

— Ну значит, твой старик, наконец, взялся за тебя. И знаешь, тебе не придется жалеть об этом. Бабам не нравятся парни, которые похожи на девок. И не верь, когда они говорят, что им нравятся женственные мужчины. Чушь собачья!

Его ругань, бритва и помазок стали моим посвящением в мир мужчин. По телевизору шел футбольный матч. На стене висел календарь с изображением бутылки водки и девушки в отороченном мехом бикини. Я поставил ноги на металлическую подножку кресла, и он вращал меня туда и сюда перед вспыхивавшими зеркалами.

— Паленый палтус! Tы когда стригся в последний раз?

— Когда луноход запустили на Луну.

— Да… похоже.

Он развернул меня к зеркалу, и в стекле с амальгамой в последний раз мелькнула Каллиопа. Она еще не исчезла, и ее плененный дух еще проглядывал.

Эд принялся расчесывать мои длинные волосы, поднимая их вверх и делая резкие проверочные щелчки ножницами, еще не касаясь их лезвиями. Он только прикидывал, что предстоит сделать. И это давало мне возможность подумать. Что я делаю? Прав ли доктор Люс? А что, если я и вправду та самая девочка в зеркале? С чего я взял, что мне так легко удастся переметнуться на другую сторону? И что мне вообще было известно о мужчинах, если они мне даже не нравились?

— Это все равно что срубить дерево, — заметил Эд. — Сначала надо подняться наверх и обрубить ветви, а уж потом браться за ствол.

Я закрыл глаза. Я больше не мог смотреть в глаза Каллиопы. Я вцепился в подлокотники и стал ждать, когда парикмахер закончит свое дело. Но не прошло и мгновения, как ножницы звякнули о полку и раздался шум включенной машинки, которая как пчела принялась кружить над моей головой. Эд снова приподнял мне волосы расческой, и машинка нырнула в мою шевелюру.

— Ну вот, — удовлетворенно промолвил он.

Я продолжал сидеть с закрытыми глазами. Но теперь я знал, что назад пути нет. Машинка прочесывала мой череп, но я стойко держался. Пряди волос падали на пол.

— Я возьму с тебя дополнительную плату, — заметил Эд.

И тут я встревоженно открыл глаза.

— Сколько?

— Не волнуйся. Столько же. Я делаю это из патриотизма. Я спасаю демократию.

Мои дед и бабка покинули свой дом из-за войны. А теперь, пятьдесят два года спустя, это делал я. И у меня тоже было ощущение, что я спасаю свою жизнь. В кармане моего нового наряда было не так уж много денег. И вместо корабля, плывущего через океан, меня уносили на другую сторону континента разнообразные машины. Как в свое время Левти и Дездемона, я тоже превращался в нового человека, и я не знал, что со мной произойдет в этом новом мире, в который я вступал.

Как и им, мне было страшно. Я никогда еще не жил сам по себе. Я не знал, как устроен этот мир и что в нем сколько стоит. Выйдя из гостиницы, я взял такси до автобусной станции, не зная при этом, где она находится. Потом я бродил вдоль прилавков фаст-фуда в поисках касс. А когда нашел их, то купил себе билет на вечерний автобус в Чикаго, оплатив проезд до Скрэнтона, так как опасался, что на большее мне не хватит. Издавая шипящие и чмокающие звуки, меня оглядывали бомжи и наркоманы, сидевшие на скамейках. Их вид меня пугал. Я чуть было не отказался от своего замысла. Еще можно было успеть добраться до гостиницы до возвращения Мильтона и Тесси. Я сел на скамейку в зале ожидания, зажав чемодан между коленей, словно опасаясь, что его могут у меня похитить, и принялся размышлять. Я представлял себе, как заявлю родителям, что намерен дальше существовать в мужском обличье, как они начнут протестовать, а потом смирятся и примут меня. Мимо прошел полицейский. После чего я встал и пересел к женщине среднего возраста, надеясь на то, что меня примут за ее дочь. Громкоговоритель объявил посадку на мой рейс, и я окинул взглядом других пассажиров — нищету, согласную путешествовать ночью. Среди них были пожилой ковбой с вещевым мешком и сувенирной статуэткой Луи Армстронга, два католических священника из Шри-Ланки, несколько толстых женщин, обремененных детьми и вещами, и маленький морщинистый коротышка с желтыми зубами, оказавшийся жокеем. Они выстроились в очередь перед автобусом, а мое воображение, не подчиняясь моим режиссерским указаниям, продолжало рисовать все новые и новые картины. Теперь уже Мильтон отрицательно качал головой, доктор Люс надевал на свое лицо хирургическую маску, а мои подруги в Гросс-Пойнте показывали на меня пальцами и злорадно хихикали.

И так в состоянии транса, весь дрожа от ужаса, я вошел в темный салон автобуса и в поисках защиты сел рядом с пожилой дамой. Остальные уже доставали термосы и разворачивали бутерброды. С задних сидений донесся запах жареной курицы. И я вдруг ощутил острое чувство голода. Мне захотелось снова оказаться в гостинице и заказать что-нибудь в номер. Но я знал, что мне предстоит купить новую одежду и приобрести более внушительный вид, чтобы не выглядеть столь затравленным. Автобус тронулся с места, и я, ужасаясь тому, что делаю, но будучи не в силах остановиться, уставился в окно. Мы выезжали из города, направляясь к длинной желтой кишке туннеля, ведущего в Нью-Джерси. Мы погружались под землю, над нами было грязное дно реки и рыбы, плавающие в черной воде.

В Скрэнтоне я отправился на пункт Армии Спасения выбирать себе костюм. Я делал вид, что покупаю его для брата, хотя никто не задавал мне никаких вопросов. Я совершенно не ориентировался в мужских размерах, поэтому всякий раз мне приходилось прикладывать пиджаки к себе, чтобы проверить, насколько они могут подойти. Наконец мне удалось отыскать подходящий костюм. Он был прочным и годился для любой погоды. На ярлычке значилось: «Мужская одежда Дюренматта, Питсбург». Я снял куртку и, убедившись в том, что меня никто не видит, примерил пиджак. Это не заставило меня ощутить себя мальчиком. Скорее наоборот: у меня возникло ощущение, что мне его набросили на плечи на свидании. Он казался большим, теплым, уютным и абсолютно чуждым. (С кем же у меня было свидание на этот раз? С капитаном футбольной команды? Нет. С ветераном Второй мировой, скончавшимся от сердечной недостаточности. С членом клуба «Охотничий домик», перебравшимся в Техас.)

Однако костюм являлся лишь частью моего нового облика. Главным была прическа. Эд уже отряхивал меня щеткой. Пыль и волосы летели во все стороны, и я снова закрыл глаза. Потом он развернул кресло и сказал:

— Ну вот и всё.

Я посмотрел в зеркало и не увидел себя. В нем больше не было Моны Лизы с загадочной улыбкой. Скромной девочки с черными средиземноморскими волосами на лице. Вместо этого там был ее брат-близнец. На обнажившемся лице еще отчетливее проступали происшедшие со мной перемены. Подбородок выглядел более широким и квадратным, а на массивной шее отчетливо виднелось адамово яблоко. Это было безусловно мужское лицо, однако чувства оставались девичьими. Подстричься после разрыва — чисто женская реакция. Это был способ начать все с начала, это было актом отречения от тщеславия и любви. Я знал, что больше никогда не увижу Объект. И несмотря на все проблемы и тревоги, именно это причинило мне самую сильную боль, когда я впервые увидел в зеркале свое мужское лицо. «Все кончено», — подумал я. Обрезав волосы, я наказал себя за слишком глубокое чувство. И теперь мне предстояло научиться быть сильным.