Этот ответ пришел на следующий день. Выслушав последние слова подсудимых, которые снова клялись, что "на их совести нет преступлений", трибунал удалился на совещание и вечером третьего декабря восемнадцатого года вынес свой приговор. Каламатиано и Александр Фриде были приговорены к расстрелу.

ПО ЛЕСАМ И ТРЯСИНАМ

Крыленко уже кончал бриться, когда раздался телефонный звонок. По звонкам Ильича можно было проверять часы. Так и есть: четыре утра ноль-ноль, как условились.

- Голос у вас что-то сонный, - весело донеслось из трубки. - Пора, пора... Машина уже внизу.

Не стоило выглядывать из окна: машина наверняка была у подъезда. Боясь спугнуть утреннюю тишину уютного московского переулка, шофер не нажимал клаксон.

Бутерброды были готовы еще с вечера, зачехленная двустволка дожидалась хозяина в передней. Накинуть куртку и бегом, перепрыгивая через две ступеньки, сбежать вниз было делом одной минуты.

Ленин стоял на тротуаре, нетерпеливо всматриваясь в строгую пустоту спящих кремлевских улиц. Он еще издали заметил машину, приветливо замахал рукой.

На нем была поношенная черная курточка, видавший виды картуз - точно такой, в каком он прятался от ищеек Керенского под именем рабочего Иванова, и высокие сапоги. Ленин находил особую прелесть в неудобствах охотничьего быта: они давали разрядку от напряженнейшего ритма работы.

- Представляете, Николай Васильевич, - сказал он, - два дня не будет ни звонков, ни заседаний, ни записок!.. Только отдых, и ничего больше.

Путь предстоял долгий. Под Смоленском, в глухомани, можно было насладиться охотой на белых куропаток и тетеревов. Ленин сам попросил Николая Васильевича выбрать на этот раз местечко подальше, поглуше. Последнее время они часто вместе охотилисьи зимой, и летом.

Отправляясь на охоту, они часто вспоминали свои былые прогулки по Альпам - в те совсем недавние дни их совместного швейцарского бытия, которое казалось теперь бесконечно далеким прошлым. И еще более ранние совместные походы в Татры - из Поронина, с его безмятежностью и тишиной...

Оба они были страстными любителями стихов. Один начинал какое-нибудь стихотворение, а другой подхватывал. Порой они читали друг другу "на два голоса"

целые поэмы. Вот и сейчас Владимир Ильич попросил:

- Ну-ка, Николай Васильевич, вспомните что-нибудь... Лермонтова.

Крыленко на минуту задумался и начал:

Как часто, пестрою толпою окружен,

Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,

При шуме музыки и пляски,

При диком шепоте затверженных речей

Мелькают образы бездушные людей,

Приличьем стянутые маски...

Ленин долго слушал, не перебивая, закрыв глаза. Когда Крыленко звонко произнес: "О, как мне хочется смутить веселость их...", Ленин продолжила "И дерзко бросить им в глаза железный стих, облитый горечью и злостью!.."

- Вот вам и старая рухлядь, - насмешливо произнес он.

Крыленко не понял.

- Есть у нас такие юные сверхреволюционеры, - сказал Ленин, - которым не терпится объявить всю классику хламом, пригодным разве что для осмеяния.

Он говорил серьезно, с глубоким волнением, не скрывая своей тревоги оттого, что в умах молодежи так много путаницы. - Недавно мне принесли стишки одного модного нынче поэта, которыми кое-кто чуть ли не упивается, видя в них некий манифест революционной поэзии. Вот полюбуйтесь: "Во имя нашего завтра сожжем Рафаэля, разрушим музеи, растопчем искусства цветы".

А, каково?! "Разрушим музеи!.." Как, Николай Васильевич, по линии юстиции? Нельзя ли на пути этих разрушителей поставить закон?

- Думаю, Владимир Ильич, законами тут едва ли поможешь. Того, кто захочет осуществить на практике эту "поэтическую" декларацию, мы, конечно, накажем.

Но ложные идеи побеждаются только правильными идеями.

Ленин согласно кивнул. Сощурившись, он задумчиво смотрел на дорогу. Крыленко отвлек его от "городских" мыслей рассказом о лесах, где им предстояло охотиться. Он не жалел красок, описывая красоты заповедных чащ, Упоенно говорил о бесчисленных озерах, о зарослях, в которых мирно поджидает охотников непуганый зверь...

Зачарованно слушал Ленин. Но недолго.

- Какая прекрасная речь, Николай Васильевич! - воскликнул он.-Выступить бы вам с такой же страстью, как только один вы умеете, по какому-нибудь делу о волоките, а? Расчехвостить бы публично бюрократов и взяточников... Безо всякого милосердия! Вам такая мысль в голову не приходила?

Уже давно, Крыленко знал об этом, Владимира Ильича беспокоили сообщения, которые, повторяя друг друга, поступали на его имя в ЦК и в Совнарком. Партийные и государственные работники, ученые и специалисты, рабочие и крестьяне сообщали о том, что порой в учреждениях нельзя добиться толкового ответа, что принятые решения сплошь и рядом не выполняются, а работа тем временем стоит. И что еще того хуже, пользуясь неразберихой и волокитой, иные нечестные люди, пробравшиеся на ответственные посты, вымогают взятки у отчаявшихся граждан. В последнее время Ленин использовал каждый удобный случай, чтобы заклеймить волокиту и взятку, чтобы мобилизовать всех честных людей на борьбу с этим злом. Он говорил об этом на заседаниях, митингах, в речах перед широкой аудиторией, в печати. Однажды, упомянув о самых опасных врагах, которые угрожают советскому человеку, Ленин назвал в их числе взятку.

- Мы изучали этот вопрос, - сказал Крыленко. - И знаете, что самое поразительное? Нам казалось, что взятки берут за совершение какой-нибудь незаконной операции. Оказывается, нет: взяточник, как правило, вымогает деньги за то, что он и так обязан сделать.

То есть гражданин раскошеливается, чтобы добиться своего вполне законного права, а вовсе не для того, чтобы обойти закон.

- В том-то и дело! - воскликнул Ленин. - Это лишь подтверждает связь бюрократизма и взятки. Взяточники могут существовать только среди бюрократов.

А обычно взяточник-это и есть бюрократ. Так почему же, хотел бы я знать, мы миндальничаем с этими примазавшимися к нам злейшими врагами Советской власти, которые дискредитируют ее?

Крыленко попробовал объяснить, почему до сих пор бюрократа не судили публично - в огромном зале, при свете прожекторов, с корреспондентами и фотографами, с громовой речью обвинителя, который назвал бы зло его подлинным именем.

- Неловко вроде бы, Владимир Ильич, выносить нашу боль на всеобщее осмеяние. Так думают многие...

- Но надеюсь, не вы!.. - Голос Ленина осекся от волнения, и Крыленко мысленно выругал себя за то, что не сумел оградить Ильича от тревожных мыслей даже на отдыхе. - Надеюсь, не вы, Николай Васильевич, ибо вряд ли вы не знаете, что боль надо лечить, а не загонять ее внутрь. Против этой боли нет пилюль, ей поможет лишь хирургический нож. С каких это пор большевики уподобились трусам, боящимся гласности?

О чем мы печемся: о своем покое или об интересах рабочего класса? Если нам не безразлична судьба революции, то всех бюрократов и взяточников мы потянем на публичный и беспощадный суд. А не то нас будут вешать на вонючих веревках, и поделом, батенька, поделом, поделом!..

Крыленко попробовал вставить слово, но Ленин, столь терпеливо выслушивающий обычно своего собеседника, поспешно перебил его:

- И не ищите, дорогой мой, оправдания трусам.

Подберите-ка лучше дело поярче и судей поумнее - не торопыг, не крикунов, не фразеров. И сами возьмитесь обвинять, чтобы процесс превратился в школу революционной справедливости. Меня позовите - я тожо приду: послушать да наматывать на ус. Ну как, по рукам?..

Он засмеялся, смягчая этим резкость тона, который можно было, чего доброго, принять за разнос.

- По рукам! - в тон Ленину засмеялся Крыленко. - Но ведь и вы, Владимир Ильич, нарушаете закон.

- Какой? - не на шутку встревожился Ленин.

- Закон Советской власти о труде. В будни положено работать, в праздники - отдыхать. А сегодня, между прочим, день нерабочий.