«Избраннику моего сердца, любимому другу Хакиму Жунусову низкий поклон…»
Нахлынули воспоминания. Девушка нервно зачеркнула строки и уставилась в открытую форточку, откуда струилась утренняя прохлада.
Девичьи думы загадочны. Может быть, рука невольно выдала то, что творилось в душе и о чем девушка не решалась говорить? Либо это были случайные слова, говорящие не то, о чем думалось? Как бы там ни было, но строки, неожиданно легшие на бумагу, так же неожиданно были зачеркнуты.
Девушка долго смотрела в окно. Она любила смотреть в большие глаза Хакима, на его высокий, крутой лоб, и взгляд ее тогда был таинственным, задумчивым, а сейчас она уставилась на покосившуюся раму окна невыразительным, пустым взглядом. Мягкий, женственный подбородок, точеный небольшой нос, длинные трепетные ресницы, тонкие линии черных бровей – все было сейчас застывшим, печальным.
Мукарама представила, как по-осеннему грустно сейчас в степи… Над долиной Уленты висит ущербный месяц, тонкий и нежный, словно девичья бровь. Рожь выбросила колос, гибкий чий в зеленой тюбетейке накинул на себя белое легкое покрывало из пуха. Старухи в белых жаулыках выбирают длинные тростинки чия, складывают в рядок и связывают тонкой бечевой – делают циновки.
Полноводная весною река Уленты за лето стала мелкой, а местами вовсе высохла. Звезды Плеяды, вольно пройдясь по ночному небосводу, точно нежеребые кобылицы по степи, теперь снова заняли свое место…
К письму девушка уже не вернулась. Решимость исчезла, вспышка радости погасла.
Не дожидаясь утреннего чая, Мукарама отправилась в больницу. Девушка шла быстро, никого вокруг не замечала и не обратила внимания на Амира, поджидавшего ее возле школы.
– Подождите, Мукарама!
Девушка вздрогнула, обернулась и сразу узнала Амира, знакомого гимназиста, друга Хакима, о котором он постоянно ей говорил… «Откуда он? Неужто от Хакима?» Но девушка ни о чем не спросила, лишь молча посмотрела на смуглое, загорелое лицо юного джигита. Затаив дыхание, она ждала слов: «Хаким… привет вам передал». Но Амир тоже молчал. Он потянулся рукой к карману, но на мгновение замешкался, посмотрел на девушку. Красивая, нарядная, она стояла перед ним в напряженном ожидании и показалась Амиру еще более похорошевшей. Чистые черные глаза с длинными, чуть загнутыми ресницами словно хотели смутить его и глядели в упор.
«Интересный парень Хаким. В такой суматохе находит время писать девушкам письма! Или тут настоящая любовь? Впрочем, такой девушке невольно напишешь», – подумал Амир. Он отвел глаза, глянул на нагрудный карман своей гимнастерки и вытащил сложенное в несколько раз и заклеенное по краям письмо. Девушка взглянула на письмо, потом вопросительно на Амира – что это может быть?
– Хаким Жунусов просил передать…
Мукарама почти выхватила письмо, торопливо сказала: «Спасибо» – и пошла. Но, пройдя несколько шагов, остановилась.
– Амир, вы у кого на квартире? – спросила она неожиданно.
Амир, уже зашагавший к городу, тоже остановился. «Сказать или не сказать?» Необыкновенная радость на лице девушки, ее ликующий голос заставили Амира ответить:
– У портного.
«Помнит мое имя, не забыла», – не без удовольствия подумал Амир, восхищаясь обликом Мукарамы и все же испытывая к ней легкую прежнюю неприязнь из-за того, что она дочь известного богача. Продолжать разговор на улице он счел неуместным и пошел дальше. Девушка нетерпеливо вскрыла письмо и стала читать на ходу. С первых же строчек бурно заколотилось ее сердце. Каждое слово, каждая строчка влекли ее в мир долгожданной, выстраданной, недоступной мечты.
«Мукарама! Прими сердечный привет от истосковавшегося по тебе Хакима. Хотя в эту минуту я не вижу тебя, но мне кажется, что я рядом с тобой и крепко-крепко обнимаю и целую тебя. Много дней прошло с той последней встречи, но ты стоишь перед моими глазами так живо, будто все было только вчера. Я вижу тебя в твоей комнате, в твоем родном доме на большой улице в Уральске. Я так ярко представляю тебя, только руками не могу дотянуться, не могу прижать крепко к себе и горячо поцеловать. Я знаю, верю, что скоро-скоро настанет долгожданный, желанный, счастливый день. Были бы у меня крылья, вот сегодня, сейчас прилетел бы к тебе! Был бы птицей – по три раза в день прилетал бы к тебе.
Мукарама! Никогда не забуду дня, когда мы расстались с тобой. Это был самый незабываемый, самый славный день в моей жизни! Совершенно неожиданно я стал свидетелем великого события. Именно в тот день я понял, что нас много, что дело наше верное и святое, что нет такой силы, которая могла бы нас сломить. Я окончательно убедился, что дело, начатое нашими братьями, нашими современниками, ведет нас к свободе и равенству, к любви и счастью. Этот день указал путь к нашему с тобой счастью. Все передать в письме невозможно, можно только рассказать при встрече и, как сказку, передавать из поколения в поколение. Впечатление того дня я храню, чтоб передать только тебе одной. Храню как песню о бесстрашных и мудрых людях…
Письмо тебе передаст гимназист, которого ты знаешь. Он, наверное, ничего тебе не скажет, потому что ему нелегко говорить сейчас, он не имеет права раскрывать себя, да и вообще ему не до разговоров. Отец его в тюрьме. Личная свобода сотен и сотен людей неразрывно связана с тем великим будущим, которое близко… Скоро, может, я увижу тебя, обниму тебя.
Я помню свое обещание: мы встретимся! Вот моя рука!
Любящий тебя твой Хаким».
Словно пожав его руку, Мукарама крепко сжала ладонями письмо Хакима – так и вошла в ворота больницы.
А за воротами среди толпившихся парней находился в это время еще один близкий для нее человек…
Огромный двор возле красного кирпичного здания Джамбейтинской больницы был заполнен чернявыми казахскими парнями. Они собрались – кто по своей доброй воле, а кто поневоле – из двенадцати волостей, чтобы стать солдатами ханского войска.
Большинство в заскорузлых чекменях, кое-кто в длиннополых шубах с клочьями овечьей шерсти, а обтрепанные, замызганные шапки из смушек так пестры, как бывают пестры ягнята у казахских овец: черные и пегие, белые и серые. Одеты бедно: полинявшие, когда-то красные рубахи, вправленные в залатанные нанковые штаны, кажутся ханским одеянием рядом с нелепыми шароварами из шкурок и бязевыми рубахами. Среди босоногих собратьев важно и гордо вышагивают парни в огромных сыромятных сапогах, отделанных грубым войлоком.
Девяносто пять из ста парней в разношерстной одежде никогда не видели города, не склонялись над книгами или бумагами, не держали в руках карандаша. Это были тихие, безобидные дети казахской степи из разных ее уголков и краев – из Кара-Куля и Каратау, Жалгиз-агаша и Тамды в стороне Мангистау, из Шынгырлау и Бурили в стороне Оренбургской, из Косатара и Дуаны, из Анхаты и Ащисая под Яиком. Они толпились во дворе больницы, точно сбившиеся в кучу овцы. Нурым и его новый знакомый выглядели вожаками столь странной, случайной, разномастной толпы. Словно осиротевшие ягнята, поблескивая глазами, парни подобострастно заглядывают в рот своим вожакам, то простодушно расхохочутся над их шуткой, то обиженно нахмурятся, если заденут их насмешливым словцом.
– Эй, головастик, ты знаешь, почему город называется Кзыл-Уй? – спросил Нурым сидевшего рядом джигита.
– Я, по-твоему, строил этот Кзыл-Уй или отец мне оставил город в наследство? Или ты думаешь, что я мудрец, ученый, чтобы знать, почему называют так, а не иначе и когда и кто дал название? Теке – значит Теке, Кзыл-Уй – Кзыл Уй, а Уйшик – значит Уйшик! Вот и весь разговор! Ты у серой кобылицы спроси, почему у нее жеребенок черный… – ответил коренастый крепыш.
У него и в самом деле была большая голова. Черную поношенную шапку парень небрежно засунул за пазуху просторного чекменя из верблюжьей шерсти.
– Ты же вырос возле Уленты, каждый день пылишь по улицам города, а почему он называется Кзыл-Уй – не знаешь. Первым домом была здесь вот эта больница и вон та школа. Их построили из красного кирпича. Поэтому наши казахи и окрестили город «Кзыл-Уй». Запомни…