- Инфаркт у мужика, - сообщила проводница. - Мамаше укол поставили… решила лететь с детьми дальше. Чем ему сейчас поможешь. И не пустят же к нему… А детей надо довезти.
Подумала и вдруг вспомнила:
- А билеты-то нашлись! В корзине с фруктами были… как она туда их засунула?
Великая Гроза
С детства помню, как душным летним вечером лежишь, бывало, наблюдаешь сполохи зарниц на западе и ждешь-не дождешься благодатной грозы.
В густеющей темноте сполохи все ярче и ярче; странно видеть их на звездном небе, и удивляешься, как далеко, заранее, предупреждает гроза о своем приходе.
А духота все гуще… ворочаешься на влажной постели… и вот - чуть громыхнуло.
Господи, скорее бы… И еще громыхнуло, и еще… И прокатилось по горизонту.
Вспышки все сильнее и чаще, и погромыхивание постепенно превращается в гул, с раскатами; гудит, гремит… Ожидаешь, ожидаешь, когда же, наконец… и, усталый, не дождавшись, под шум, засыпаешь.
А потом вдруг - и трахнет! Да так, что вскакиваешь, весь мокрый, и в страхе не знаешь, куда метнуться. И еще раз! - аж присядешь… И - начнет садить, как из пушек - да что там пушки, когда, кажется, весь мир раскалывается… и только думаешь: Господи, пронеси! И молишься, позабыв все атеизмы и материализмы.
Страшно в грозу. Сила ее неизмерима. Всего-то: какие-то там молекулы трутся друг о друга - но невозможно представить, сколько же их там, молекул этих… или капель, или кристалликов… а какой силы заряды скапливаются, и, уже неспособная удержать, грозовая туча мечет их в землю, да не один, не два - сотни и тысячи разрядов только из одного облака! И страх объемлет все живое в округе.
Потом подходит шквал. Сперва - чуть лизнет. Зашевелятся листочки на пригнувшихся деревьях, обдаст мокрое тело горячим воздухом… и снова тишина… А потом как даст еще раз, ну прямо над тобой: "Трах!" - аж земля вздрогнет, а у тебя внутри уже пусто… все в пятках…ослепило, оглушило… И - шум. Шум нарастает, катится волной, чувствуется, что идет стена - закрывай окна! Кто не успел - вырвало из рук, зазвенели стекла - ударил жесткий ветер, пыль столбом… не дай Бог оказаться в это время на улице! Деревья согнуло, трещат сучья, летят ветки; вот тополь расчахнуло пополам и бросило поперек улицы; столбы пыли, мусор, листья - все завертелось, закружилось и унеслось за несколько минут. Шквал прошел.
Нарастает гул. Ровный, мощный, вселенский. То идет стена долгожданного дождя. Да только несет она не столько прохладу, как благоговейный ужас: сколько воды! Сначала как из пулемета ударит в пыль крупными каплями - и тут же - поток, подсвечивающийся молниями чуть не каждую секунду. Рев воды сливается с ревом разрядов; кажется, нет цивилизации, нет строений, нет вокруг ничего - только Гроза и ты!
Через полчаса, открыв окно, уже ежишься от холода. Все залито, море воды; грохот ушел на восток, дождь льет ровно и сильно, сполохи молний слабеют. В комнате прохладно; натягиваешь на голову одеяло и проваливаешься в сон до утра… а дождь сеет целую ночь, и как же сладко под него спится…
Утром природа просыпается, умытая. Все старое ушло на слом, все ненадежное унесено, осталось то, что выжило. Так устроен мир.
А мне над этими грозами летать. Летная судьба такова, что с грозой познакомишься близко и научишься с нею сосуществовать.
В детстве я об этом не думал. Как-то оно не стыковалось в мозгу: полет и гроза. Полет представлялся мне всегда в ясном небе: солнце, облачка, гул мотора, свежий ветер в лицо - и штурвал в руках! А грозы… грозы где-то там.
Днем, когда видишь впереди грозовой фронт, он все-таки не так впечатляет. Ну, серые тучи, сверху них - "наковальни", сливаются в сплошную верхнюю облачность; летишь по верхней ее кромке, треплет… проходит мимо серая клубящаяся вершина; иногда внизу что-то сверкнет, тусклым свечением, сквозь пелену тумана… Нет, днем картина не очень… особых таких эмоций у привычного глаза не вызывает - разве что у прильнувшего к иллюминатору пассажира…
Иное дело ночью. Ночью, да еще с высоты одиннадцать километров, зарницы видно верст за четыреста. Там полыхнет, там засветится, там моргнет - и везде выделится тонкая горизонтальная полоска "крыши". Подойдешь поближе - очередная вспышка высветит уже и "бока" грозы, и соседние облака, а там - и из соседнего облака полыхнет, и рядом, и дальше… ой, ребята, да тут притаилось какое-то огромное ворочающееся чудовище - и ждет…
- Ага, вот они, родимые! - штурман поворачивает "голенище" локатора ко мне. - Вот, полюбуйся.
Цепочка ярких засветок на зеленоватом поле экрана лежит поперек нашего пути. Точки, пятнышки, пятна разбросаны дугой, километров так сто пятьдесят-двести. Сейчас вплывут в поле зрения полностью - определим точно.
Штурман меняет масштаб. Размеры пятен резко увеличиваются, так же увеличиваются темные проходы между ними. Светящиеся концентрические кольца на экране помогают определить расстояние между засветками. Есть нормативы, на каком расстоянии от края засветок, и между ними, можно проходить безопасно.
- А как по высоте?
Узеньким лучом, поднимая его от земной поверхности, штурман сканирует пространство. Качающийся лучик щупает облака, режет их, и на экране постепенно проявляется все большее и большее пятно: срез облака. Чем выше, тем слабее очаг, слабее его радиоэхо; вот пятнышко уменьшается, уменьшается… пропало. Сколько там по шкале градусов?
Штурман умножает цифру на тангенс угла наклона, учитывает кривизну земной поверхности, щелкает линейкой и выдает мне итог:
- Где-то десять шестьсот-десять восемьсот.
- Ну что - просим одиннадцать шестьсот? Верхом пройдем?
- Да… зачем. Там облучение… Тебе-то все равно, а он, - штурман кивает за плечо в сторону молодого бортмеханика, - только женился… Пролезем на десять шестьсот.
- Как знаешь, смотри. - Я тоже вижу, что проходы есть; ну, пусть вертится сам.
Мне-то кажется, проще - верхом. Самолет - зверь, ему выскочить километром выше - раз плюнуть. Тридцать секунд.
МашинаКажется, и нет такой грозы, чтоб она ее не перескочила. Ту-154 летает выше всех, это самый тяговооруженный самолет среди наших "Анов", "Яков" и "Илов"; наверняка они, продираясь сквозь "наковальни" гроз, с завистью смотрят, как мой лайнер свистит над всеми этими фронтами… Сколько раз так бывало, что мы переползали фронт на 12100, самом верхнем, недоступном для других эшелоне, а "Боинги" лавировали в болтанку между засветками далеко внизу.
А стихия подбрасывает иной раз задачку.
Подписали однажды задание на Москву - не севером, не югом, а по центральной трассе, через Томск. Трасса выбирается из условий наивыгоднейшего ветра; так в этот раз через Томск встречный ветер был слабее. Август был грозовой, синоптики дали нам подробную консультацию: что по пути, где-то перед Томском, стоит фронт, очень ярко выраженный, а за ним, перед Уралом, еще один, ну и на снижении, в районе Горького, тоже, но там - уже перед утром - ослабеет. А вот этот, что перед Томском… очень уж выражен, борты передавали, что обходили югом, но к ночи он еще усилился… повнимательнее: тысяч до двенадцати отдельные засветки.
- Что мы, гроз, что ли, не боимся? Боимся… но летаем же, - сказал я свою любимую фразу - и принял решение: уж на "Туполе"-то всяко-разно обойдем засветки.
Самолет набирал высоту. От Красноярска до Томска четыреста пятьдесят верст; радиолокатор обычно берет грозы где-то за триста, но слабо, а за двести пятьдесят - уж заведомо. По жаре лайнер скребся вверх не очень резво, но уверенно; на выход из зоны заняли 10600, и… увидели фронт.
Горизонт полыхал. Он горел ярким, чуть мигающим светом. Свет переливался, перекатывался, дышал, метался от края до края - и не было ему границ. Слева, где в чистом небе висела полная луна, свет вроде был послабее, но на севере шла такая воздушная война, такая артподготовка, так переливались цвета, так взбухали глубины приглушенным сиянием, что мы поежились.