Мы действительно с ним редко встречались, но всегда в какие-то переломные моменты. И переламывались эти моменты всегда на моей спине, а переламывающей силой всегда выступал он. Он всегда ходил в одном и том же мятом пиджаке, в рубашке с расстегнутым воротом и вечно с разных возвышений гремел о чем-то в микрофон, а я в тех же самых залах заседаний, кинозалах и аудиториях сидел где-нибудь в уголке, затерявшийся среди масс, и с трепетом ожидал, когда гром его риторики прогремит непосредственно надо мной.

И гром обязательно гремел прямо над моей головой. Я помню, как еще в гимназии, когда мы были мало знакомы, он на каком-то собрании обрушился на меня с такими филиппиками, что я в момент вылетел из школы. Забыл уже, за какие грехи вылетел: впрочем, наверняка за то, что теперь грехами не считается! Грехов нет, а грешники остались. Похоже, уже тогда, авансом на все последующие времена, он собственнолично сочинил мою мелкобуржуазную биографию, которая меня, нет, которую я буду сопровождать всю свою жизнь, и, пожалуй, сейчас я взялся за его жизнеописание только для того, чтобы восстановить справедливость.

Но ему мало было вытолкнуть меня в жизнь с соответствующей характеристикой, он не отставал от меня и потом. На строительстве электростанции, где я вкалывал, чтобы заработать себе право продолжить учебу, он в один прекрасный день появился в кожаном пальто и сразу же назвал меня очковтирателем, прогульщиком. Действительно, я однажды прогулял (в эпоху созидания и обновления меня засекли в кукурузе с одной девушкой в разгар рабочего дня), но так там прогуливали все; однако один я, лично, сполна оплатил его остроумие оратора: "Не потерпим донжуанов на строительстве плотины!"

На юридический мы поступили одновременно. Я не замечал, чтобы он особенно усердствовал в учении, но его фотографии часто помещались в газетах, и таким образом мое любопытство в отношении его персоны полностью удовлетворялось.

Само собой разумеется, как только проводилось какое-то бурное собрание, на котором кого-нибудь прорабатывали и изгоняли или хотя бы просто велись дискуссии на всякие острые темы, когда надо было определиться, занять принципиальную позицию, он тут же возникал "как мимолетное виденье" и уже с порога, не дойдя до стола, палил по мне, точно все время, пока мы не виделись, только к этому и готовился. Я был и буржуем, и прозападным элементом, и политиканом, и критиканом. Он не отрицал лишь моих профессиональных способностей, но подчеркивал, что я - "специалист для мелкобуржуазных элементов" и к тому же страдаю "мелкособственническим стяжательством". Естественно, и я, да и он, наверное, понимали, что все это пустые слова: у меня в кармане не было ни гроша, а ему вообще было наплевать, есть у меня он или нет. Но кто тогда думал, что от слова зависит чья-то судьба!

И так постепенно, хотя я уже стал, так сказать, вариться в собственном соку, пар, вечно клубящийся над его котелком, в котором он заваривал кашу, видимо, только для меня, окутал нас обоих, объединил и даже сблизил. Для меня любое собрание теряло смысл, если он не присутствовал на нем. На совещаниях мы сердечно махали друг другу: он - из президиума, я - из зала. Казалось, и ему не терпелось меня встретить, как хорошо знакомого и очень удобного врага. Мы привыкли друг к другу, а иногда могли даже и погулять вместе, и подискутировать об "исторической необходимости" или "объективном взгляде на действительность". Мы только что не породнились.

Особенно мы сблизились, когда он начал ухаживать за Лелой, одной из пяти девушек на нашем курсе (юридический, несмотря на равноправие полов, оставался весьма однородным), за девушкой истинно буржуазного происхождения и буржуазных наклонностей - мы, остальные, буржуазные замашки проявляли только на публичных сборищах, - за девушкой, на которую и я (впрочем, как и большинство на нашем курсе) положил глаз и из-за ее признанной всеми красоты, а отчасти и из-за оставшихся крох от ее буржуазного прошлого (дом на Новаковой улице, богатая тетка в Америке и что-то там еще).

Я говорю - "положил глаз", но мой глаз не обладал разящей силой, а характер у меня был переменчивый. Я ухаживал за многими девицами, а с Лелой постоянно спорил. Надо признаться, помимо всего прочего она была не глупа. Эмансипированная. Интеллектуалка. Мечтала о дипломатической карьере, специализировалась по международному праву. Но уже тогда прекрасно понимала, что буржуазное происхождение не даст ей продвинуться. "За иностранца выйти замуж мне не удастся, найти его непросто, - объясняла Лела свой внезапный интерес к тому, кто когда-то занимался паровыми котлами, - а без поддержки такого человека я ничего не добьюсь, это ясно как день. Да, впрочем, он не так уже и плох. Не лишен амбиций, хочет чего-то достичь".

До конца она мне все так и не успела объяснить - студенческие годы пролетели как миг. И эта пара, каждый из которой мечтал стать в жизни чем-то, исчезла из моего поля зрения. Прошло десять-пятнадцать лет. И сейчас на то, что происходило вокруг них, и на них обоих я смотрел уже совсем другими глазами - не такими безгрешными и не такими сентиментальными. Его фотографии, как и прежде, появлялись в газетах. Газеты меняли названия, фотографии оставались те же. Он и дальше продолжал меня преследовать, теперь чаще косвенно. Вероятно, сам не понимал, что преследует: изредка вспоминая обо мне, он уже был уверен, что я изменился, поумнел.

Для него, как и прежде, это были только слова, и поэтому, встретив меня после стольких лет в другом городе, уже в другом положении, он, памятуя наше прежнее братство во вражде, бросился ко мне шумно и сердечно, как к старому товарищу, затащил к себе в дом ("Ты только посмотри, Лела, кого я привел!") и начал лапать своими ручищами, поить виски и предлагать сигары. Лела поздоровалась с куда меньшим жаром и сразу же удалилась в кухню, откуда и не появлялась до сих пор.

- Ну, рассказывай - где ты, что ты? - он никак не мог оставить в покое мои плечи. - Частная практика, говоришь? Значит, зашибаешь деньгу?

- Только теоретически, - ответил я.

- Эх, Загреб, Загреб! - вздохнул он. - А мы, видишь, так, попросту, провинциально. Я очень рад, что ты не ввязался в эту последнюю бучу, он посмотрел на меня внимательнее и серьезнее. - Или, может, я что-нибудь пропустил в газетах?