Каспер, падая, наткнулся на чье-то тело и, захлебнувшись собственной кровью, устало положил голову на холодную обшивку палубы.
Очнулся юноша много времени спустя и долго не мог понять, где он. Особенно волновал его нежный и свежий, очень знакомый, но давно забытый запах. Хотелось вздохнуть поглубже и подольше задержать в груди этот аромат. Но дышать было трудно – вся голова и лицо Каспера были обмотаны тряпками. Поднеся руку к щеке, он осторожно провел по лицу от лба до подбородка, потом долго рассматривал ладонь. Нет, крови на ней не было… А чем же это пахнет? Рука его бессильно упала на что-то мягкое, свежее и влажное… Матка бозка – трава! Каспер даже забыл о том, что она существует…
Закрыв глаза, он долго и старательно восстанавливал в уме все, что с ним произошло. Он хорошо помнил свист сабли над головой и хлынувшую ему в глаза кровь… А раньше… Пан Езус, а Вуек! Что с Вуйком?!
И снова юноша осторожно провел уже другой рукой по лицу… Тряпица, обматывавшая его голову, вся покоробилась и заскорузла, но свежей крови не было. «Здорово я отделался! – подумал Каспер. – Я-то отделался, а что с Вуйком?!» Тряпка мешала ему смотреть, и Каспер попытался осторожно сдвинуть немного повязку.
– Не тронь! – услышал он старушечий голос, и над ним ласково склонилось морщинистое лицо. – Еще день, и будешь ты, хлопец, героем! – утешил его тот же голос. – А все подорожник! Это наше казацкое лекарство…
Вдруг юноша понял, что старуха, говорит с ним, мешая польские и украинские слова.
– Пани – полячка? – спросил он с волнением.
Старуха долго не отзывалась.
– И полячка, и казачка, а может, и московитка, – сказала она наконец. – Маленькой меня татары увезли, сама не знаю, кто я… Мой Павло говорит – полячка, я ведь молодой очень красивая была… Он же меня из плену спас, Шкурко мой…
– Скажите, пани, не знаете вы, где такой – он поляк тоже, паном Конопкой звать. Раненый он тоже…
– Только не обзывай ты меня, сынок, «пани», – сказала старуха. – Мы, сынок, все тут вольные люди: ни хлопов, ни панов у нас нету… Зови меня «бабка София», и всё! А за Конопку своего не турбуйся, он тут, рядом с тобой, на травке… Как двух лялечек, обвязали вас тряпицами и положили рядом… Водички дать тебе?
Каспер напряг все усилия, чтобы повернуться на бок, но это ему не удалось. Тогда старуха своими сильными руками ловко повернула его.
– Вот он, твой Конопка, – сказала она ласково, – только ты его не тревожь, он си-и-льно пораненный…
В первую минуту Каспер не узнал Вуйка, он и позабыл, что тот сейчас черноволосый и черноусый… А бороду турецкую его, оказывается, сбрили.
– Бледный он какой… – сказал Каспер с жалостью и вдруг почувствовал, что на глазах у него выступили слезы.
– Бледный, да… И подорожник ему не помогает. Может, матерь божья смилуется… – ответила старуха. – А до чего завзятый! Как перевязывала я его, он в память пришел. И перво-наперво велел, чтобы я ему бороду сбрила. «Поляки, – говорит, – как и казаки, бород не терпят».
Старуха говорила так, точно Вуек был далеко и не мог ее услышать.
– Он что, так крепко спит? – спросил юноша осторожно.
– Без памяти он уже четвертый день. Чуть откроет глаза, я дам ему водички, и он опять, как мертвый, дни и ночи лежит…
– Четвертый день? – спросил Каспер с удивлением. – И я, значит…
– Говорю же, вас, как двух лялечек, запеленали и положили рядом… Вы и лежали, как мертвые. Я тебя тоже побрила. Сперва думала – ты старик совсем, а ты молодой оказался… Побрила, надо же было раны твои страшные промыть. А как брила да перевязывала тебе лицо, – больно же, а ты даже не застонал… А вот видишь, пришел-таки в себя!
– Значит, и Вуек придет, – сказал Каспер, успокаиваясь.
Закрыв глаза, он сильно потянул ноздрями свежий, холодноватый запах травы. Было больно, щекотно, и, наверно, из-за этого он потерял сознание.
Глава четвертая
НА УКРАИНЕ И В ПОЛЬШЕ
Вуек умирал.
Касперу уже много раз приходилось видеть смерть, и он хорошо знал, что означает, если больной несколько дней подряд водит руками по телу, по лицу, точно обирая с себя какую-то паутину. И лица умирающих иной раз как-то светлеют, на них проступают давно утраченные черты молодости.
Глядя сейчас на Вуйка, Каспер вспоминал свое раннее-раннее детство и в Гданьском порту пана Конопку – бравым матросом, еще полным сил и задора. Ни на минуту не забывая своей красавицы жены, пани Якубовой, он считал, однако, своим долгом подмигивать всем девушкам и молодым женщинам, за что ему частенько влетало от строгого и сдержанного капитана Берната…
Вуек умирал.
Утешения не было. Казаки, которых смерть подстерегала на каждом шагу и которые хорошо знали ее повадки, просто, как очень мужественные люди, говорили молодому поляку:
– Три-четыре дня еще протянет… Хороший был человек! Мы ведь знаем его еще с той поры, как он деньги тебе на выкуп собирал.
И тут же поясняли Касперу, что это атаман Шкурко посоветовал Вуйку не бродить зря по свету: на выкуп, мол, слишком много денег надо.
«Как ты понимаешь о себе, – спросил атаман у боцмана, – хороший ты моряк? – И, не дожидаясь ответа, добавил: – Видать по всему – хороший… Вот и справь себе на собранные деньги богатое турецкое платье да нанимайся к какому-нибудь турку чи алжирцу на корабль. Балакать по-ихнему умеешь?»
– Конечно, не за день, не за два он тебя разыскал, – говорили казаки, – но вот выкупить тебя он и до смерти не выкупил бы!
«До смерти»! Вот все-таки до смерти своей Вуек успел спасти меня! – думал юноша с грустью. – Сколько еще смертей мне предстоит увидеть? Плохих людей не жалко, но вот жаль славного капитана Зитто, жаль кое-кого из товарищей по галере, особо полюбившихся за плавание и умерших тихо-тихо… даже после смерти не выпустивших весла из рук!»
А теперь Касперу предстоит самое тяжелое испытание – вечная разлука с Вуйком.
Если бы такая беда стряслась где-нибудь в Польше или даже в Италии, к пану Конопке позвали бы ксендза или патера, прочитали бы над ним отходную. Боцман был добрый католик, и Каспер очень страдал от того, что не сможет по-христиански справить обряд… Хоть бы русского, хоть православного попа привели бы ему казаки!
Но Шкурко только рукой махнул, когда Каспер заговорил об этом.
– А ты бы его самого спросил, хочет ли он ксендза, или патера, или попа!.. Захотел бы, так мы бы ему самого папу из Рима на чайках пригнали бы!
Каспер с досадой выслушал эти слова, не хотелось ему сейчас шутить, но, к удивлению юноши, Вуек, очнувшись как-то, сказал ему:
– Побродил я, Касю, по разным странам, и не на корабле, а пешочком с посохом и сумой. Перевидал я дай боже, сколько ксендзов, и попов, и патеров, и мулл ихних – бог с ними! Если грешен я, господь, может, по милосердию своему, меня простит, а не простит, так тут уже мне никакой ксендз не поможет!
Это было в то утро, когда Вуек, придя в себя, подозвал Каспера и проговорил с ним до полудня.
Другая забота отягчала сердце Вуйка.
– Что же ты, Касю, думаешь сейчас домой податься отсюда? – спросил он, с беспокойством оглядывая забинтованное еще лицо юноши. – А то атаман Шкурко большую нужду в людях имеет. Считай, что полсотни казаков он лишился, когда нас с тобою выручал… Вон из бывших твоих товарищей-гребцов почти все к нему в отряд пошли… Бабка София мне рассказала…
А Каспер сам, собственными глазами, видел эту сцену, которая растрогала его до слез.
В ту пору он еще находился на полном попечении бабки Софии Шкурковой. Ходить он не мог, добрая женщина за плечи приподняла его и кое-как прислонила к дереву. Повязки мешали Касперу, и, чуть-чуть освободив один его глаз, она дала ему возможность досмотреть все до конца.
В памятный день освобождения атаман, доставив на берег ослабевших и раненых рабов, распределил их по хатам на поправку, а сам с казаками на своих легких чайках отправился сбывать отнятое у турок добро – ковры, золотые украшения, индийские товары, вино и маслины. Вина казаки не уважали, признавали только свою горилку.