Каспер протянул ноги и выпрямился. От усталости и слабости он был в полузабытьи. Топот ног на лестнице вывел его из оцепенения. Грубый голос крикнул по-турецки:

– Эй, дармоеды! Жрать!

Эти слова были хорошо понятны всем.

С грохотом на гребную палубу опустили на ремнях бак с дымящейся солониной. Каспер обеими руками принял глиняную миску и с помощью куска лепешки жадно начал вылавливать червивое, дурно пахнущее мясо.

Утолив голод, он попробовал поудобнее устроиться на скамье и закрыл глаза. Очевидно, галера причалила к берегу; значит, на всю ночь гребцов оставят в покое. В эти редкие часы отдыха, полулежа с закрытыми глазами, в тысячный раз вспоминал Каспер тот ужасный день на палубе «Лючии», ставший первым днем его рабства. Сначала хозяином его был жестокий и жадный работорговец ага Абдуррахман. Он почти не кормил своих гребцов. От голода и непосильной работы они умирали десятками чуть ли не каждый день. На пути в Александрию хозяин лишился почти половины своих гребцов. В это время цены на рабов упали, и Абдуррахман разорился. Галеру его со всеми гребцами купил его враг и соперник – синопский турок Керим.

Совершая сделку, новый владелец галеры вместе с маленьким сморщенным стариком арабом осматривал каждого раба, как барышник осматривает лошадей. Тех, которые казались им непригодными, они отталкивали налево, чтобы сбыть их потом за бесценок или обменять на более свежих. Тех, что были покрепче, отводили направо.

Каспер попал направо. Керим был не менее жаден и жесток, чем Абдуррахман, но был умнее и деловитее. Прежде всего он велел на несколько недель расковать всех рабов. Гребцов откармливали, как скот или птицу. Когда они набрались сил, Керим снова посадил их на галеры, приковал к скамьям, поставил для них барабанщика (под ритм барабана легче было грести) и приставил к рабам надсмотрщика с бичом – бывшего вора с отрезанными ушами. Безухий одновременно служил и переводчиком.

Как только галера вышла в море, паек сразу же убавили: теперь гребцов кормили всего два раза в сутки, но все же еда была лучше, чем у Абдуррахмана.

И снова от зари до зари потянулись тусклые дни отчаяния. Звучал проклятый барабан, неслась брань надсмотрщика, от обжигающих ударов бича лопалась кожа.

И так шли дни, месяцы, годы без малейшего просвета…

Но на пятом году рабства в жизни Каспера произошло событие, вдохнувшее в его измученную душу новые силы.

Однажды, когда они прибыли в Кафу, Керим, по своему обыкновению, обменял десяток окончательно обессилевших гребцов на свежих. У Каспера появились новые «товарищи по веслу»: на гребную палубу спустилось пятеро здоровенных мужчин, четверо молодых и один старик.

Длинная цепь приковала их к скамье. Старик оказался соседом Каспера. Спокойно, со скрытой в седых усах усмешкой, он громко сказал:

– Ну, хлопцы, сядайте с богом! И не журытесь, собачьи диты: господь бог нас сюда посадыв, вин же нас выведе!

Язык, на котором говорил старик, был чужой, но Каспер, к своему удивлению, обнаружил, что он его понимает. Только потом он сообразил, что это сказано было по-украински, а в Польше, в деревнях, было много хлопов-украинцев.

Едва сдерживаясь, чтобы не заплакать от волнения, юноша спросил соседа по-польски:

– Пан христианин? Откуда пан родом?

Сосед с удивлением оглядел взлохмаченную рыжую голову Каспера и наполовину по-украински, наполовину по-польски объяснил:

– А мы с Запорожья, казаки… Православные христиане, а как же! А пан, видно, из Польши?

– Я из Гданьска родом… А в плен попал в Константинополе…

– Эк, куда занесло! Слышите, хлопцы! Вот господь бог сразу же послал нам соседа-христианина. Хоть, правда, католика, но все же не басурмана…

Разговоры на галере карались жестоко. Говорить можно было только шепотом и, значит, только с ближайшим соседом. За эти долгие годы соседи Каспера часто менялись; случались и такие, что не понимали ни итальянского, ни польского, ни испанского, ни турецкого языка… Бог их знает, из каких стран они попали на галеру, но все они были одинаково истощенные, замученные и забитые и все, как родные братья, походили один на другого.

Эти же соседи, как видно, не хлебнули еще как следует рабской доли: были веселы, бодры и придали Касперу веры в себя.

Когда наступало время ночного отдыха, юноша иной раз потихоньку полушепотом, запинаясь от волнения, рассказывал соседу свою историю. Тот, несмотря на усталость, слушал его внимательно, не прерывая, слушал не одну и не две ночи. Время от времени он только приговаривал:

– Це дило тонкое… Да ты не журысь, хлопец, спи с богом! Раз тебя по такому тонкому дилу послали, вызволят тебя як-нэбудь! Терпи – дядько Охрим тебя дурному не научит!

Товарищи старика обычно сидели тихо, также прислушиваясь к рассказу поляка. Дядько Охрим как-то обратился к ним:

– Слухайте, какие дела на свете творятся! Это не то что нас, як сонных поросят, поперехватали… Тут, бачите, дило большое и важное! – и разгладил усы жилистой рукой, на которой не хватало указательного пальца.

История этих пленных была проста. Поехали казаки на Днепр, рыбу ловить. Наловили, испекли на костре, запили горилкой, да и улеглись спать, как и положено добрым православным. А ночью плавнями подобралась ватага татар. Налетели на казаков и связали сонных. Потом связанных, как баранов, повезли через Перекоп в Бахчисарай, а оттуда – в Кафу, на галеру. Вот и все.

– А не пробовали вы, пане Охрим, бежать? – тихо спросил Каспер, наклоняясь к старику.

– Ни, братику, от татар не сбежишь: они все наши казацкие повадки знают!

– Что же? Неужели всему конец?

– Ни, – спокойно отрезал дядько Охрим. – Того не может быть, чтоб казака бог забыл… Да и казак про казака не забудет: тут, по Черному морю, много наших братов на чайках[57] гуляет…

Всё как будто было как раньше – тот же бич надсмотрщика, тот же барабан, та же тухлая солонина, – но на Каспера точно повеяло свежим ветром.

Новое знакомство постепенно перешло в близкую дружбу. Казаки стали – уже совсем как своего – называть Каспера «наш Рудый». Еще не отчаявшиеся в долгой неволе, не окаменевшие от безнадежности, хлопцы дружески шутили с «Рудым», вселяя в него бодрость и спасая от тяжелых дум.

Несколько недель назад, в Константинополе, Керим привел на галеру нового помощника – Мусульманкула. Когда Керим вошел в сопровождении приземистого чернобородого турка, свирепо насупившего лохматые черные брови, Касперу почудилось что-то знакомое в этой невысокой, крепко сколоченной фигуре. Когда же Мусульманкул обернулся к Касперу, юноша в испуге прошептал про себя молитву. Если бы не черные волосы, борода, усы и брови, новый помощник в точности походил бы на Вуйка. Но у Вуйка и в Гданьске усы были сивые, а по дороге в Константинополь пан Конопка еще больше поседел. Что касается бровей, то у бравого боцмана они от роду были рыжеватые, а волосы русые с проседью. Когда же новый помощник поправил на голове чалму, Каспер явственно разглядел его иссиня-черные волосы. Каспер не мог заснуть в эту ночь: глаза у турка были голубые-голубые, такие, как у милого доброго Вуйка…

«Нет, нет, это, наверно, у меня ум за разум заходит», – думал юноша. Он видел отлично, как Мусульманкул творил на закате вечерний намаз, да и Керим обращался с ним точно со старым знакомым… И если это Вуек, то почему же он ни разу не глянул в сторону Каспера, не дал ему понять, что узнал его?

«А может, я до того стал не похож на самого себя, что и самые близкие люди меня не признают?» – с горечью думал пленник.

В ту же ночь он поведал об этом поразительном случае дядьке Охриму.

Старик выслушал взволнованный шепот юноши, долго молча дергал себя за седые усы и наконец шепнул на ухо Касперу: