Растревоженный продолжительным молчанием обоих каноников, пан Конопка наконец решился поднять глаза на Коперника. Тот сидел неподвижно, сцепив свои длинные смуглые пальцы. Только на виске его, то вздуваясь, то опадая, напряженно билась тонкая голубая жилка.
– Эти три тысячи флоринов, – наконец сказал он тихо, но внятно, – деньги, принадлежащие вармийскому диацезу. Было решено, что они пойдут на снаряжение конных отрядов и на покупку двух бомбард. Кардинал Мадзини не знает, очевидно, об этом решении, иначе он не дал бы мне такого совета.
Боцман Конопка в отчаянии глянул в угол на огромное распятие, точно призывая господа на помощь. Потом с таким же отчаяньем перевел глаза на отца Тидемана, и тот, словно подстегнутый этим взглядом, решился вступить в пререкания со своим другом.
– Если бы не это письмо, которое, невзирая на все опасности, привез достойный пан Конопка и за которое Каспер Бернат заплатил своей свободой, не знаю, пришлось ли бы диацезу снаряжать войска и покупать бомбарды… Следовательно, надо думать, что письмо это вполне стоит трех тысяч флоринов!
– Письмо это уже обошлось Вармии в шесть тысяч флоринов, – сказал Коперник твердо, – и это не считая дорожных расходов Каспера и пана Конопки… Однако мы постараемся восполнить недостающую сумму…
Коперник вышел из комнаты, и не успели отец Тидеман и боцман обменяться недоумевающими взглядами, как он вернулся, неся в вытянутой руке нечто, завернутое в пестрый шелк.
– Возможно, это и не имеет большой ценности, – сказал он смущенно, – но в доме на улице Святой Анны в Торуни думали иначе.
Миколай Коперник имел в виду дом своего отца, бургомистра Торуньского.
Развернув пестрый шелк, пан Конопка тотчас же узнал усыпанный драгоценными камнями нагрудный крест, тот самый, который много лет назад пани Барбара Коперникова пыталась надеть ему на шею в награду за спасение сыновей из ледяных волн Вислы.
– Четырнадцать смарагдов, шесть рубинов, четыре крупные жемчужины и уж не знаю сколько мелких, – сказал Коперник.
По тому, с какою школярской старательностью перечислял он камни, Тидеман Гизе понял, как высоко ценился этот крест в семье Коперников. Понял это и пан Конопка и, подавив волнение, опустил семейную драгоценность в свою холщовую сумку.
– Золотых дел мастера в Гданьске, конечно, дадут за него большие деньги, – сказал он, вздохнув, – но жаль с ним расставаться… Там же, в Гданьске, на Рыбной улице, я знаю одного фламандца, он дает деньги в рост под залог драгоценностей. Цену он назначает ниже, чем обычный торговец, но это нам даже сподручнее: даст бог, сам бискуп захочет вознаградить Каспера за все его испытания и выкупить его из плена… Тогда мы и внесем фламандцу нужную сумму, а драгоценность останется в вашем роду…
– Род наш заканчивается на мне, – возразил Коперник с печальной улыбкой. – Я хотел крест этот отдать брату Анджею, но тот его не взял: в лепрозории эта драгоценность ни к чему. А нам сейчас важнее всего поскорее освободить Каспера. Поэтому прошу вас, пан Конопка, крест не закладывайте, а продайте! Время терять нельзя! Я сейчас напишу вам записку к моему двоюродному брату по дяде Лукашу – Миколаю Ферберу-младшему, он срочно устроит вас на любой корабль в Гданьске. Но для вручения этой записки вам придется податься немного в сторону: Миколай сейчас в Тчеве, у другого нашего двоюродного…
Видя, что боцман растерянно разводит руками, отец Миколай повторил строго:
– Время, мы решили, терять нельзя… как я понимаю, вы полагаете, что в Гданьске устроитесь на любой корабль без чьей бы то ни было помощи?.. Но кто знает, найдете ли вы на месте своих старых друзей?…
И пан Конопка должен был согласиться, что этак будет вернее.
– Да, время терять нельзя! – сказал он, поднимаясь из-за стола. – Готовьте записку. А завтра я, пока вы еще будете спать, тронусь на Тчев. Имя турецкого купца, к которому попал наш мальчик, я знаю. Кому он его сбыл, узнаю… Беда только в том, что христианину труднее выкупить христианина из неволи, чем турку, арабу или алжирцу… Узнают, что я прибыл ради этого, и заломят бог знает какую цену! Поэтому, думается мне…
«Пожалуй, мне лучше потолковать об этом с отцом Гизе наедине, – решил он про себя. – Он снисходительнее и уступчивее…»
Когда поздно вечером Якуб Конопка вышел из покоев Тидемана Гизе, вид у него был до крайности обескураженный. Как ни снисходителен был каноник, но дать боцману отпущение грехов «вперед», как тот просил, Тидеман отказался наотрез.
– У меня нет индульгенций, – сказал он с несвойственной ему резкостью, – за этим вам следует обратиться к отцам доминиканцам или к бродячим монахам, посылаемым его святейшеством…
Однако совет, который преподал каноник боцману, показался последнему заслуживающим внимания.
– Вы хотите «для виду» перейти в ислам, – спросил каноник, – и для этого просите отпущение грехов? Измена родине и измена религии – это тягчайший грех, и не знаю, отпустил ли бы его вам даже сам святейшество папа Юлий Второй!
Пан Конопка был на этот счет другого мнения. Измену родине он тоже почитал за величайший грех, но там, в Италии, поближе к святому престолу, боцману приходилось встречаться с людьми, которые изменяли и родине и религии, однако папа снова принимал их в лоно католической церкви… Да вот, взять хотя бы этого, в Константинополе; сам его высокопреосвященство кардинал Мадзини будет ходатайствовать за него перед святым престолом… Но уже последующие слова Тидемана Гизе заставили пана Конопку внимательнее отнестись к его совету.
– Вы полагаете, что, перейдя в ислам, вы сразу же завоюете доверие турок? Ошибаетесь! – пояснил ему каноник. – Много лет пройдет, пока вы наконец сможете свободно передвигаться по их стране и совершать сделки, посещать галеры, осматривать рабов. Поскольку вы хорошо знаете турецкий язык и можете свободно изъясняться не только с турками, но и с алжирцами и с тунисцами, советую вам приобрести одеяние турецкого купца… Вы до того обгорели на солнце, что самый придирчивый досмотрщик не примет вас за европейца. Это облегчит вам доступ на галеры… Если даже вам когда-нибудь для виду и придется совершить намаз, этот грех я вам отпущу, – добавил отец Тидеман с улыбкой. – Но менять религию, наступать ногой на крест, отрекаться от господа нашего и от святой девы Марии… Нет, нет, об этом я и мысли не допускаю!
Ранним утром покинул Якуб Конопка замок Лидзбарк.
Привратник уговаривал его подождать. Скоро с подводами прибудут хлопы из Тчева, на обратных он скорее доберется до места назначения. Но боцман рассудил, что по образу пешего хождения он путь проделает быстрее, чем дожидаясь хлопов, которые могут и не приехать. Надеялся он и на то, что по дороге подвезет его какой-нибудь попутчик.
В Тчеве пан Конопка Миколая Фербера уже не застал, но записку к гданьскому судовладельцу ему написал другой двоюродный брат отца Миколая, Лукаш Аллен. Боцмана сытно накормили, снабдили едой на дорогу, а также заставили надеть отличный овчинный тулуп – чем ближе к Гданьску, тем будет холоднее.
Чем ближе подъезжал пан Конопка к гданьской дороге, тем действительно становилось холоднее: то ли место открытое, то ли мороз крепчает… Боцман вздохнул с облегчением, когда солнышко пригрело по-настоящему; дорога сейчас спустится в ложбину, к лесу, и там будет потеплее.
Так и решил боцман идти все время рвом, вдоль дороги, только хорошо приглядываясь, чтобы не заплутать. Вверху по дороге то и дело проезжали то всадники, то люди в телегах, в колымагах и каретах, но ехали они навстречу пану Конопке. Попутчики ему так и не случались. Наконец где-то наверху прогрохотали колеса. Выйдя из зарослей, пан Конопка, заслонив глаза от солнца, пригляделся. «Эх, неудача какая: опять встречные!» И, разглядев длинную процессию на дороге, боцман истово перекрестился: навстречу ему двигалась богатая похоронная процессия. Запряженные цугом, увенчанные султанами лошади мерно шагали, влача огромную серебряную, поставленную на полозья карету. За каретой по обледенелой дороге двигалась небольшая толпа господ и дам. Задолго до того, как пан Конопка их увидел, до него по морозному воздуху донеслись их голоса, женский плач, щелканье бичей, покрикивания форейторов.