-- Начали строить баррикаду на углу улицы Риволи и Севастопольского бульвара.
-- A другую строили в сквере Сен-Жак.
-- Ho армия наседала отовсюду. Нельзя было оставаться там.
-- Шпики и жандармы всех подряд забирали, дажв тех, кто вышел из дому, только чтобы раненым помочь. Bo все квартиры врывались, которые выходят окнами на площадь Ратуши, и, если учуют запах порохa, всю семью начисто загребают.
-- Они Флуранса искали. Были уверены, что он там. Koe-кто даже клялся, что его видел.
B это зловещее январсков утро история вершилась где-то в стороне от нас, далеко от нас, без нас! B знойкош мраке холод -- еще одна, одиннадцатая казнь осады -- снова обрушился на нас. Он ничего не щадит. Я усомнился в Флурансе, усомнился в Бельвиле, a тем временем из кузни идет какой-то странный шум. Слышу голос Коша, который объясняет что-то Бардену с помощью звукоподражаний и рева. Как это только столяру удается дрговориться с глухонемым кузнецом? Оба умельца сравнивают при багровом свете углей -- где только они ухитрились раздобыть уголь? -- деревянные части лафета с металлическими, уже выкованными. Можно ли усомниться также в нашей пушке "Братство"? Нет! Она-то настоящая, бронзовая, стоит себе на месте, ee со счетов не сбросишь!..
Среда, 25 января.
Флуранс то и дело переходит от гневных вспышек к унынию.
-- 2Кюль Фавр поставил нас вне закона, это просто возмутительно! Мы не желаем соглашаться на капитуляцию, на бесчестье Парижа, на разорение Франции -- значит, мы враги общества и нас следует истреблять огнем и мечом... Могли же мобили стрелять в воздух, куда там! Они целили в народ и без предупреждения открыли бешеный огонь по толце, стреляли в упор. Трошю не зря втолковывал этим бедолагам-бретонцам, что народ Парижа противится заключению мира, a следовательно, не хочет положить конец их бедам, и добился того, что парижане стали им ненавистны. Они без зазрения совести стреляли по безоружным и беззащитным гражданам, по женщинам и детям. Всю площадь усеяли трупами! Koe-кому из раненых, как, например, нашему другу Дюмону, удалось спастись, и теперь они вынуждены скрываться, иначе их aрестуют, засадят за решетку, подвергнут пыткам, и расправится с ними то самое правительство, которое ответственно за их раны...
Он взмахивает своей белокурой гривой, и трудно выдержать взгляд его угольно-черных глаз, когда он заводит разговор о генерале Винуа, назначенном вместо отставленного Трошю военным комендантом Парнжа:
-- Это тот самый Винуа, который обнажил фронт, чтобы повернуть штыки против народа, не желающего капитуляции! Гордясь своим первым успехом -наконецто хоть один успех! -- этот бывший сенатор Баденге решил прославить себя, отметив свое назначение еще более основательной расправой над парижанами. И впрямь редчайший случай, генерал является без опоздания... чтобы приступить к aрестам...
Ho голос вожака мятежников глохнет, слабеет:
-- Эта кровавая ловушка стоила нам сотен храбрецов... Демократия понесла непоправимую потерю в лице этого бедняги Теодорa Сапиа. У него и оружия-то никакого не было, кроме палки: его опознали и указали на него одному бретонцу, a тот не промахнулся -- убил его наповал. Сапиа был сама отвага, и какой ум! A какой изящный писатель! Ведь это он, еще совсем юношей, редактировал газету "Ла Резистанс". Командовал батальоном и был отст
ранен от командования за свои республиканские взгляды. Он умел увлечь, зажечь толпу. Придет день, и мы отомстим за него. Покараем его убийц!
И снова гневно взлетает его шевелюра, рассыпается прядями. Он сжимает кулак, неожиданно маленький, a длинный-длинный указательный палец тянется к окровавленным далям, лежащим там, за окнами с двойными рамами и закрытыми ставнями салона господина Валькло.
-- Убивать людей, a потом их же обвинять в убийстве -- это значит перейти все границы бесстыдства и лжи, и, однако же, господин Жюль Ферри спокойно их перешел. B своей прокламации он обвиняет "взбунтовавшихся национальных гвардейцев* в том, что они "открыли огонь по Национальной гвардии и по армии". И сейчас Париж негодует против этих "взбунтовавшихся", которые если и отстреливались, то лишь затем, чтобы прикрыть бегство жен и детей своих же сограждан.
И тут же уныло добавляет:
-- Тот, кто совершает подобные преступления, не может допустить, чтобы его действия обсуждались. Следственно, ему надобно убить правду, или правда убьет его. Именно поэтому запрещены республиканские газеты "Комба", "Ревей", a их редакторы aрестованы. Феликсу Пиа снова приходится скрываться. Делеклюза, заслуживающего уважительного к себе отношения, хотя бы из внимания к его летам и качествам, бросили в сырую зловонную темницу, и где же? B Венсенне, в форте, под охраной военных: после Мазаса они обычным тюрьмам не доверяют! Трошю старается принудить Париж к молчанию с единственной целью: выдать его пруссакам!
Газеты перепечатывают телеграмму командующего 2-го секторa, гласящую, что "Флуранс, по-видимому, присвоил две тысячи хлебных пайков" во время своего пребывания в течение нескольких часов во главе мэрии, вследствие чего все булочные в Бельвиле были закрыты по приказу господина Жюля Ферри: "Хотите получить ваш паек, господа и дамы, обращайтесь к своему прославленному Флурансу!"
-- Остерегайся, Гюстав,-- бормочет Предок,-- против тебя не только полиция, но и славные люди, которые считают, что ты вырываешь y них из глотки последний кусок.
Нынче утром вышел декрет о закрытии всех клубов. Правительство вдвое увеличило количество военных трибуналов. По слухам, Жюль Фавр отправился в Версаль вести переговоры с неприятелем.
Пятница, 27 января 1871 года. Сто тридцать пятый день осады.
Пушка "Братство" стоит здесь, в самом центре Дозорного тупика, между двух ям, откуда выкорчевали пни срубленных каштанов.
Столько о ней мечталось, что узк и не верится!
-- A все-такимы...мы... ee сделали,--бормочет Марта. Она не спеша обходит пушку, глаза y нее круглые. Тянет к пушке руку, пальцы в робком, но неодолимом порыве, совсем как малый ребенок, который не может не коснуться диковинки.
Такой, как наша пушка, нягде больше нет. Достаточно взглянуть на нее всего раз, чтобы сразу признать ee среди нагромождения орудий в артиллерийских парках.
До чего ж она чудная, наша пушечка!
Гигантские колеса теперь, когда ствол установлен на лафете, кажутся еще выше, особенно поражает расстояние между колесами: на то место, куда положили всего лишь бронзовую трубу, мог в действительности втиснуться корпус парижского омнибуса. У прусских пушек устроено для прислуги два сиденья, прикрепленных к оси, a Кош смастерил нам целых четыре, по два с каждой стороны, блато места хватает...
Кузнец и столяр трудились любовно, они израсходовали на irушку весь запас рабочего пыла, который копился с начала осады, когда оба остались не y дел; работали они с таким же наслаждением, с каким будут люди вкушать свою первую трапезу в день заключения мира. Не пожалели ни собственных рубанков, ни напильников. Зато не осталось ни заусенцев, ни зазубрин -- ювелирная pa
бота. Дерево и металл стали гладкими, точно кожа, одно белое, другой темный. И этим наша пушка тоже не походит ни на какую другую... Она -подлинное произведение искусства.
Кош и Барден не спали целую ночь, стремясь закончить свою работу. До sари провозились, чтобы посмотреть, какой y пушки будет вид при дневном свете; a потом остались, чтобы посмотреть, какой вид будет y зрителей, которые сходились один за другим и не без робости приближались к чудищу. Кузнец со столяром так и стояли рядом.
Я решился спросить:
-- Она, должно быть, тяжелее, чем другие пушки?
-- A то как же! -- гордо ответил Кош.
Тут я подумал о нашем стареньком Бижу: ведь каждому орудию, даже неболыпому, обычному, придается мощная упряжка, выносливые лошади!
-- Ничего,-- утешила меня Марта,-- подналяжем, и сама пойдет...
Стали собираться окрестные жители. Под аркой стоял гул голосов. Слух распространился по всему Бельвилю. Каждый приходивший поглядеть внезапно застывал на месте, не дойдя до пушки метров пяти, пялил глаза и, постояв минуту с открытым ртом, наконец выдавливал из себя: "Hy и ну!.."