- Ваши дочери равнодушны к вам? - переспросил пораженный солдат. - Вы их упрекаете в равнодушии?
- Да Господи, не упрекаю нисколько; они меня не могли еще узнать!
- Они не могли вас узнать? - волнуясь, с обидой начал Дагобер. - А про кого же им беспрестанно рассказывала их мать? А разве в беседах со мной вы не были для них всегда третьим участником разговора? Кого же мы учили их любить? Кого же, кроме вас?
- Вы их защищаете... и это справедливо... они вас любят больше, чем меня! - с возрастающей горечью заметил маршал.
Дагобера это так глубоко огорчило, что он только молча взглянул на маршала.
- Ну да! - с болезненным возбуждением продолжал тот. - Ну да... это и низко и неблагодарно, но делать нечего! Сколько раз я тайно завидовал сердечному доверию, с каким мои дочери относятся к вам, между тем как со мной, своим отцом, они вечно пугливы. Если на их печальных лицах промелькнет когда-нибудь улыбка, то только когда они видят вас. А для меня - лишь холодность, почтительность и стеснительность... меня это убивает! Если бы я был уверен в их любви, я ничего бы не боялся, я все преодолел бы...
Затем, увидав, что Дагобер бросился к дверям комнаты Розы и Бланш, маршал закричал:
- Куда ты?
- За вашими дочерьми, генерал.
- Зачем?
- Чтобы поставить их здесь перед вами и сказать: "Ваш отец думает, что вы его не любите..." - только это и сказать... тогда вы увидите...
- Дагобер! Я запрещаю вам это!
- Тут дело не в Дагобере... Вы не имеете права быть так несправедливы к бедным малюткам...
И солдат снова направился к дверям.
- Дагобер! Я вам приказываю остаться здесь.
- Послушайте, генерал, - резко заговорил отставной конногренадер. - Я, конечно, солдат, ваш - подчиненный, ваш слуга наконец, но когда речь идет о защите ваших дочерей, тут нет ни чинов, ни отличий... Все следует выяснить... Я считаю самым лучшим, когда хорошие люди объясняются лицом к лицу... иного способа я не признаю.
Если бы маршал не удержал его за руку, Дагобер был бы уже в комнате сирот.
- Ни с места! - так повелительно крикнул маршал, что привычка к дисциплине заставила солдата опустить голову и замереть на месте.
- Что вы хотели сделать? - начал маршал. - Добиться от моих дочерей признания в чувстве, которого они не испытывают? Зачем? Это не их вина... а моя, конечно...
- Ах, генерал! - с отчаянием сказал солдат. - Я теперь даже не чувствую гнева... когда слышу, что вы так говорите о своих дочерях... Мне только страшно больно... сердце разрывается...
Маршал, тронутый волнением Дагобера, продолжал уже гораздо мягче:
- Ну ладно... хорошо... положим, я не прав... но позвольте... ответьте мне... я говорю теперь без горечи... без ревности... Разве мои дочери не доверчивее, не непринужденнее с вами, чем со мной?
- Да, черт возьми, - воскликнул Дагобер, - с Угрюмом они еще непринужденнее, чем со мной, коли на то пошло! Ведь вы им отец... а как ни добр отец, он все-таки внушает почтение... Они со мной держатся свободно? Да, черт возьми, разве они могут быть ко мне почтительны, коли я нянчил их с колыбели, несмотря на мои усы и шесть футов росту... Кроме того... надо сказать правду: вы все это время, еще до смерти вашего отца, были все чем-то опечалены... озабочены... девочки это заметили, и то, что вы принимаете за холодность, - просто тревога за вас! Нет, генерал, вы несправедливы... вы жалуетесь на то, что они вас любят слишком!
- Я жалуюсь на то, от чего страдаю... - сказал маршал. - Мне одному известны мои страдания...
- И, верно, они очень сильны, - заметил солдат, заходя дальше, чем хотел, благодаря привязанности к сиротам, - потому что это слишком больно отзывается на тех, кто вас любит!
- Новые упреки?
- Ну да, упреки!.. - воскликнул Дагобер. - Жаловаться могли бы скорее ваши дети на то, что вы так холодны с ними и так плохо их знаете...
- Довольно! - сказал маршал, насилу сдерживаясь. - Уж это слишком!
- Конечно, довольно! - все с большим волнением говорил Дагобер. - В самом деле, зачем защищать бедных девочек, которые умеют только любить и быть покорными? К чему защищать их от несчастного ослепления отца?
Маршал не удержался от нетерпеливого и гневного движения и продолжал с принужденным спокойствием:
- Мне приходится постоянно иметь в виду все, что вы для меня сделали... чтобы прощать все, что вы себе позволяете...
- Но отчего вы не хотите, чтобы я привел сюда ваших дочерей?
- Да разве вы не видите, что эта сцена меня убивает? - воскликнул с раздражением маршал. - Разве вы не понимаете, что я не хочу, чтобы дети были свидетелями того, что я переживаю! Горе отца имеет свое достоинство, и вы должны были бы понимать его и уважать!
- Уважать? Нет... потешу что причина его - несправедливость...
- Довольно... довольно...
- И мало того, что вы себя мучите, - продолжал Дагобер, - знайте, что вы уморите с горя и ваших детей, слышите?.. Не для того я их вез из Сибири...
- Упреки!
- Да! Уж коли хотите знать, вы неблагодарны и по отношению ко мне, потому что делаете ваших дочерей несчастными...
- Вон отсюда! - с таким гневом закричал маршал, что Дагобер опомнился и, сожалея, что так далеко зашел, начал было:
- Генерал, я виноват... был дерзок... простите меня... но...
- Хорошо... я вас прощаю, но прошу оставить меня одного...
- Генерал... позвольте одно слово...
- Я прошу вас меня оставить... прошу как услуги... довольно вам этого? - говорил маршал, стараясь сдерживаться.
Страшная бледность покрывала теперь лицо генерала, так недавно пылавшее от гнева. Этот симптом показался Дагоберу настолько опасным, что он снова начал просить:
- Генерал... умоляю вас... позвольте мне хоть минуту...
- Значит, уйти должен я, если вы не уходите? - сказал маршал, направляясь к двери.
Эти слова были произнесены таким тоном, что Дагобер не осмелился больше настаивать и с жестом огорчения и отчаяния медленно вышел из комнаты.
Спустя несколько минут маршал, после мрачного молчания и долгого болезненного колебания, во время которого он несколько раз подходил к двери в комнату дочерей, наконец пересилил себя и, отерев платком холодный пот, выступивший у него на лбу, быстрыми шагами направился к ним, стараясь скрыть свое волнение.