Щеки солдата запылали. В эту минуту он переживал героические волнения своей молодости. Он мысленно возвращался к высоким, благородным порывам войн Республики, триумфам Империи, к первым и последним дням своей военной жизни.

Сироты, дочери солдата и мужественной матери, не испугались грубости этих рассказов, но наполнились и воодушевились их энергией; сердца их забились горячее, щеки заалели.

- Какое счастье быть дочерьми такого храброго отца! - воскликнула Бланш.

- И счастье, и честь, дети мои... Вечером, в день битвы при Линьи, император, к общему восторгу всей армии, дал на самом поле битвы вашему отцу титул _герцога де Линьи_ и _маршала Империи_.

- Маршала _Империи_? - повторила удивленная Роза, не понимая значения этого слова.

- Герцога де Линьи? - спросила с изумлением Бланш.

- Да... Пьер Симон, сын простого рабочего, был сделан _герцогом_ и _маршалом_. Оставалось одно: титул короля, чтобы еще возвыситься, отвечал с гордостью Дагобер. - Вот как награждал император детей из народа, и народ всей душой принадлежал ему. Напрасно ему внушали: "Твой император делает из тебя лишь _пушечное мясо_!" - "Ничего! Другой бы, пожалуй, превратил меня в _голодающее мясо_, - отвечал народ, у которого ума отнять нельзя. - Лучше пушка и риск стать капитаном, полковником, маршалом, королем... или инвалидом; это лучше чем дохнуть с голоду, холоду и от старости где-нибудь на соломе, на чердаке, после сорокалетних трудов в пользу кого-то".

- Неужели и во Франции... и в Париже... в этом прекрасном Париже... есть несчастные, умирающие от голода и нищеты?

- Даже в Париже... Да, есть, дети мои! Но я продолжаю. По-моему, пушка лучше... потому, что сделался же ваш отец и герцогом, и маршалом! Когда я говорю: герцог и маршал, - я прав и вместе с тем ошибаюсь, так как впоследствии за ним не признали ни этого титула, ни этого звания... Это случилось потому, что после Линьи был день траура... великого траура, когда седые ветераны, как я, плакали... да, плакали... вечером после битвы. Этот день, дети, называется _Ватерлоо_!

Столько чуялось глубокой грусти в этих простых словах Дагобера, что сироты вздрогнули.

- Да, бывают такие проклятые дни... - со вздохом продолжал солдат. - И генерал в этот же день, при Ватерлоо, пал, покрытый ранами, во главе гвардейского дивизиона. После очень долгого выздоровления он попросил разрешения поехать на остров св.Елены, куда англичане увезли на край света... нашего императора, чтобы подвергнуть его там медленным мучениям. Да, дети, годами долгих мучений искупил он дни счастья!..

- Когда ты так говоришь об этом, Дагобер, просто плакать хочется.

- И есть о чем плакать... много горя вынес император, бесконечно много... Его сердце истекало кровью... К несчастью, генерала не было с ним на острове св.Елены, его не допустили туда, а он все-таки мог бы его утешить. Озлобленный, как и многие другие, на Бурбонов, генерал задумал заговор против них с целью возвращения сына императора. Он отправился в один из городов Пикардии, где стоял полк, почти целиком укомплектованный его бывшими солдатами, и хотел увлечь их за собой. Но заговор раскрыли. Генерала арестовали в самый момент приезда и привели к полковнику. А знаете, кто был этот полковник? Впрочем, об этом долго рассказывать, да и рассказ мой только еще больше опечалит вас... Короче говоря, у генерала было слишком много причин ненавидеть этого человека. Очутившись с ним с глазу на глаз, ваш отец сказал: "Если вы не трус, вы освободите меня на час, и мы будем драться насмерть. Я столь же презираю вас, сколько и ненавижу, причин для этого довольно!" Полковник согласился и освободил вашего отца, а на другой день состоялся ожесточенный поединок, во время которого полковник упал на месте замертво.

- О, Боже!

- Генерал вытирал еще шпагу, когда один из преданных ему друзей пришел предупредить, что у него осталось не так много времени: лишь только успеть совершить побег. Действительно, ему счастливо удалось покинуть Францию... Да... счастливо, так как через пятнадцать дней он был приговорен к смертной казни как заговорщик.

- Сколько невзгод!

- Но нет худа без добра! Ваша мать оставалась ему верна и только писала: "Император первый, я вторая!" Зная, что он более не может быть полезен ни императору, ни его сыну, генерал, изгнанный из Франции, явился в Варшаву. В это время умерли родители вашей матери... Она была свободна, и они повенчались... я был одним из свидетелей их брака.

- Вот уж именно нет худа без добра, ты прав, Дагобер... Сколько счастья среди такого несчастья!

- И вот они зажили вполне счастливой жизнью... Только, как все искренне добрые люди, чем счастливее они себя чувствовали, тем сильнее огорчало их несчастье других... А причин для огорчения в Варшаве в то время было немало. Русские снова начали обращаться с поляками, как с рабами. Ваша храбрая мать, француженка по крови, душой и сердцем была полячкой. Она громко говорила о том, о чем другие не смели шептать. Несчастные звали ее своим ангелом-хранителем: этого были довольно, чтобы обратить на нее внимание русского наместника. Однажды старого друга вашего отца, бывшего улана - полковника, приговорили к ссылке в Сибирь за участие в заговоре против русских... Он бежал, и ваш отец укрывал его у себя. Об этом узнали, и в следующую же ночь карета, окруженная взводом казаков, подъехала к вашему дому, генерала подняли с постели и увезли...

- Ах! Что же хотели с ним сделать?

- Его увезли из России, со строгим запрещением когда-либо вступать в ее пределы под страхом вечного тюремного заключения. Его последние слова были; "Дагобер, поручаю тебе мою жену и ребенка". Это случилось за несколько месяцев до вашего рождения, но это не помогло вашей матери: ее сослали в Сибирь.

Она делала слишком много добра в Варшаве, ее боялись, потому были рады придраться к случаю, чтобы от нее отделаться. Не довольствуясь ссылкой, конфисковали все ее имущество, и, в виде единственной милости, мне позволили следовать за ней. Не будь у меня Весельчака, которого генерал велел мне оставить у себя, она должна была бы идти пешком. Вот мы и пустились в путь... Она верхом, а я вел лошадь под уздцы, как теперь с вами, дети. Наконец достигли мы бедной деревеньки в Сибири, где три месяца спустя вы и родились, бедняжки.