Но все же времена уже были не булгаковские - замолчать Стругацких не удалось, подорвать читательскую любовь к ним тоже. В отличие от Булгакова авторам удалось дожить до того дня, когда гонимая некогда повесть была напечатана - в молодежном журнале "Смена" с полуторамиллионным тиражом. /Тираж "Ангары", между прочим, был всего 3000 экземпляров/. А вот дожить до выхода хотя бы первого тома собрания сочинений у себя на родине Аркадию Стругацкому не довелось. Конечно, умные люди сделали бы вид, что сказка написана вовсе не про них, и сперва бы заявили, что КПСС в целом и Иркутский обком в частности тоже против бюрократизма и именно партия возглавляет эту борьбу. /Могла ли тогда партия чего-либо не возглавлять?/ Но умные - когда они и попадались в идеологических отделах - тщательно это скрывали. Составители докладной не стали утруждать себя обходными маневрами. Нет, пару фраз в духе обязательной демагогии тех лет они все-таки написали /"записки" сейчас опубликованы/: "Авторы придали злу самодовлеющий характер, отделили недостатки от прогрессивных общественных сил, успешно /конечно же! - В.Р./ преодолевающих их. В результате частное и преходящее зло приобрело всеобщность, вечность, фатальную неизбежность. Повесть стала пасквилем". А дальше пошло без церемоний: "идейно ущербная", "антинародна и аполитична", "глумятся", "охаивание", "Прячась за складки пышной мантии фантастики, авторы представляют советский народ, утратившим коммунистические идеалы"... Если уж говорить серьезно, то самые резкие сатирические выпады в "Тройке..." рождены, разумеется, не шизофреническим стремлением "охаять" и "очернить", словечками-кастетами, смастеренными в тиши парткабинетов для борьбы нашей родной партии с нашей /и ее/ родной интеллигенцией, а самыми положительными намерениями, болью за родную страну. Я думаю, даже знаю, что иные из "докладных записок", к счастью, составлялись достаточно формально, как обязательный отклик на "сигналы" "писательской общественности", и благополучно укладывались под сукно. Но не меньше было и "указов прямого действия", за их появлением следовали выговоры, снятия и исключения... И те, и другие служили, с позволения сказать, правовой базой для идеологических экзекуций. Иногда - в непосредственной форме, например, путем снятия стружки с главных редакторов - грубой плотницкой операции, регулярно и публично проводившихся в кабинетах на Старой площади. Иногда - подспудно, ведь документы не обнародовались. И часто оставалось только гадать, почему книги вылетали из планов, почему запрещались и даже прерывались публикации в периодике, почему те или иные немилости обрушивались на головы авторов и издателей. Помню, Аркадий рассказывал мне, как, устав жить в обстановке открытого и скрытого недоброжелательства, он, может быть, с изрядной долей наивности, напросился на разговор к секретарю ЦК КПСС П.Н.Демичеву, был вежливо принят и внимательно выслушан. "Аркадий Натанович, - было сказано ему, - ищите врагов пониже, в Центральном Комитете их нет". Теперь, когда документы ЦК опубликованы, можно судить об искренности этих слов воочию. Да и тогда... Не помню уж точно, в каком году, где-то в 70-х, в Японии состоялся Всемирный конгресс фантастов, куда Стругацкие получили персональное приглашение. Не забудем, что Аркадий в совершенстве знал японский, он был офицером-переводчиком, участникам войны на Дальнем Востоке. Но поехал на конгресс "наш" человек, главный редактор популярно-технического журнала, не написавший в фантастике ни слова. Да, писателям, и редакторам, и даже иным работникам идеологических отделов приходилось быть осмотрительными, произносить ритуальные речи на партсобраниях, порою жертвовать второстепенным, чтобы сохранить главное очаги культуры, очаги разума, чтобы спасти людей от расправ. Если угодно, совсем, как посланники Земли на Арканаре. За эти компромиссы платили дорого, иногда жизнью. Тех же Стругацких настоятельно выставляли за бугор, многих их отъезд крайне устраивал. Я ничего не имею против уехавших, каждый волен жить там, где ему лучше. Пусть живут. Пусть приезжают в гости. Но я отрицаю их право учить нас, как надо жить. Напротив, я думая, что те, кто остался, как Стругацкие, как Юрий Трифонов, как Алесь Адамович, как Василь Быков, кто сохранил, несмотря на все чинимые препятствия, своих издателей, своих читателей, принес народу, стране гораздо больше пользы, больше способствовал разрушению той системы, под обломками которой мы задыхаемся и поныне.

После мрачной, почти кафкианской "Улитки...", вызывающей "Сказки...", насквозь политизированного "Обитаемого острова", Стругацкие в "Отеле "У погибшего альпиниста" /1970 г./, похоже, решили дать небольшую передышку себе и своим недоброжелателям, выпустив в свет непритязательный, изящный водевиль. Кажется, новейшие веяния критической моды гласят: хватит, мол, нам талдычить об идейности, нравственности, воспитательном воздействии литературы и о прочих замшелых обломках старины. Это, мол, нас бесы Белинский с Добролюбовым попутали; произведения надо оценивать по тому эстетическому впечатлению, которое они производят на читателя. Ночной зефир струит эфир... В предлагаемой системе ценностей "Отель..." вполне может быть объявлен лучшей вещью Стругацких. Приглядитесь: с каким тщанием воссоздана обстановка внутри и вокруг маленькой высокогорной гостиницы. На первый взгляд, полная абстракция - страна не названа, персонажи неопределенной национальности... Но мы видим и снежную долину, и интерьеры гостиницы, и каждого ее обитателя с фотографической четкостью, словно под тем самым режущим глаза горным солнцем, которое освещало заключительную сцену драмы, разыгравшейся с инопланетянами, не сумевшими вовремя сориентироваться в земных неурядицах. Даже носящий несколько неподходящее для этих мест древнерусское имя сенбернар Лель - и тот личность. /Открою семейную тайну: так звали собаку Аркадия. Только то был пудель/. Из забавной и странной компании, собравшейся на курорте, больше всего удался образ молоденького "чада", пол которого многоопытный полицейский как ни может определить. Но я должен разочаровать упомянутых эстетических критиков. Стругацкие не были бы Стругацкими, если бы не заложили в подтекст, казалось бы, развлекательной безделушки серьезную мысль. Жизнь гораздо сложнее любых утвердившихся представлений о ней, она порой выкидывает такие коленца, которые не укладываются в привычные рамки. Люди же чаще всего оказываются неготовыми к неожиданностям, и лишь немногие в состоянии посмотреть на происходящее непредвзято. Приверженность к стереотипам порой приводит к трагедиям. Невинный всходит на эшафот, преступник становится героем, стремление как можно старательнее выполнить свой долг оборачивается подлостью. Как оценить поведение инспектора Глебски? Нашлись же люди, которые смогли осознать вероятность невероятного. К правильному выводу пришел талантливый ученый Симонэ, даже умный хозяин отеля сумел не только понять, в чем дело, но и выработать нужную линию поведения. И все их старания разбились о тупую добросовестность полицейского служаки. А ведь он не дурак и не мерзавец, честнейший Петер Глебски, хотя именно из-за него погибли щепетильные заатмосферные гости. Вероятно, мы, как физик Симонэ, станем презирать недалекого чинушу. Но ведь и Глебски прав. Что будет, если каждый полицейский начнет рассуждать, надо ли применять закон, встретившись с преступником? Сила таких, как Глебски, как раз в нерассуждающем следовании законам. И, между прочим, огромная сила, на ней держится правопорядок в цивилизованных странах. Отбрось закон, поступай по совести - опасный призыв. Но иногда только перешагивание знаменует высшую справедливость.