Оставлять вас с Еленой одних во время налетов не значило проявлять неприязнь, Паола. Не было это и безответственным эгоизмом молодости. Его молодость, молодость Маратта, Днубиетны, молодость «поколения» (в прямом и переносном смысле) испарилась в мгновение ока с первой бомбой 8 июня 1940 года. Старые китайские мастера и их преемники — Шульце и Нобель — изобрели превосходное приворотное зелье, гораздо более действенное, чем они осмеливались предположить. Одна прививка, и «Поколение» стало невосприимчивым к страху смерти, голоду, тяжелому труду, невосприимчивым к тривиальным соблазнам, отвлекающим мужчину от жены и детей, от потребности проявлять заботу. Невосприимчивым ко всему, кроме того, что случилось с Фаусто во время седьмого из тринадцати налетов. В одно из просветлений сознания во время своей фуги Фаусто писал:

Как прекрасно затемнение в Валетте! Перед прилетом с севера полуночной «стаи». Ночь наполняет улицу, она черной жидкостью течет в канавах; ее течение давит на щиколотки. Город словно ушел под воду — Атлантида под морем ночи.

Только ли ночь окутывает Валетту? Или здесь еще и человеческие эмоции, "дух ожидания"? Но не ожидания снов, в которых то, чего мы ждем, непонятно и безымянно. Валетта прекрасно знает, чего она ждет. В этой тишине нет напряжения или тревоги, она безразлична и уверенна, это тишина скуки или привычного ритуала. Компания артиллеристов на соседней улице торопится на позицию. Но их вульгарная песня стихает, продолжает петь лишь один смущенный голос, хотя и он вскоре обрывается на полуслове. Слава Богу, ты в безопасности, Елена — в нашем втором, подземном доме. Ты и ребенок. Если старый Сатурно Агтина окончательно перебрался со своей женой в старый коллектор, то за Паолой будет присмотр, когда ты уйдешь на работу. Сколько других семей присматривало за ней? У наших детей только один отец — война, только одна мать — Мальта, ее женщины. Плохая перспектива для Семьи и матриархата. Кланы и матриархат несовместимы с этой общностью, принесенной на Мальту войной.

Я ухожу от тебя, любимая, не потому, что должен. Мы, мужчины — не племя пиратов или гяуров; если только наши галеоны не становятся добычей злобных металлических рыб, чье логово — германская подлодка. Нет больше мира, кроме острова, и до любого края моря лишь день пути. Тебя нельзя покинуть, Елена, никак нельзя.

Но во сне есть два мира: на улице и под улицей. Один — царство смерти, другой — жизни. Как может поэт жить, не исследовав другое царство, хотя бы в качестве туриста? Поэт питается снами. Чем еще питаться, если не приходят конвои?

Бедный Фаусто. "Вульгарную песню" пели на мотив марша "Полковник Боуги":

У Гитлера есть

Только левое яйцо

У Геринга — два,

Но с овечье дрянцо

У Гиммлера -

Яйца того же размера,

А у Геббельса

Оных

Нету совсем…

Возможно, люди тем самым подтверждали, что на Мальте мужественность не зависит от подвижности. Все они — Фаусто первым это признал — были тружениками, а не искателями приключений. Мальта и ее обитатели стояли, словно недвижимая скала в реке Судьбы, вздувшейся теперь наводнением войны. Те же мотивы, что заставляют нас заселять улицу сна, подвигают и приписывать камню человеческие качества, такие как «непоколебимость», "целеустремленность", «упорство» и т. д. Это больше, чем метафора. Это заблуждение. Но благодаря силе этого заблуждения и выжила Мальта.

Таким образом, мужество на Мальте все чаще определялось качествами камня. Для Фаусто это представляло определенную опасность. Живя большую часть времени в мире метафор, поэт всегда остро осознает, что метафора вне своего назначения не имеет ценности, что это — приспособление, уловка. Поэтому, если другие могут смотреть на законы физики как на кодекс, а на Бога — как на человекообразное существо с бородой, длина которой измеряется в световых годах, и туманностями на ногах вместо сандалий, то люди типа Фаусто остаются наедине с необходимостью жить во вселенной вещей как таковых и прикрывать это исконное бездумие приличной и благочестивой метафорой, дабы представители «практичной» половины человечества могли оставаться погрязшими в этой Великой Лжи с уверенностью, что у их машин, жилищ, улиц и погоды такие же человеческие черты характера, мотивация и приступы упрямства, как у них.

Поэты занимаются этим на протяжении веков. Это — единственная польза, которую они приносят обществу; если бы завтра все поэты исчезли, общество просуществовало бы не дольше их мертвых книг и живых воспоминаний об их поэзии.

Такова «роль» поэта сейчас, в двадцатом веке. Лгать. Днубиетна писал:

Если открою вам правду,

Вы не поверите мне.

Если скажу: нет никого,

Кто слал бы нам с воздуха смерть, и злого умысла нет,

Который нас гнал бы под землю, то вы рассмеетесь,

Словно дернул я ниточку, и восковый рот

Трагической маски моей расплылся в улыбке -

Улыбке для вас. А для меня ее суть -

Геометрическое место точек

y=a/2(ex/a+e-x/a).

Однажды на улице Фаусто наткнулся на инженера-поэта. Днубиетна был пьян, и теперь, поскольку опьянение проходило, возвращался к месту попойки. Неразборчивый в средствах торговец по имени Тифкира хранил у себя запас вина. В то воскресенье шел дождь. Погода стояла отвратительная, налетов было немного. Два молодых человека встретились у развалин маленькой церквушки. Исповедальню рассекло пополам, но какая половина осталась — священника или прихожанина — Фаусто определить не мог. Слепящее серое пятно солнца — в дюжины раз большее, чем обычно — показалось за дождевыми тучами на полпути вниз из зенита. Достаточно яркое — еще чуть-чуть, и оно стало бы создавать тени. Но свет падал из-за Днубиетны, и черты инженерова лица различались с трудом. На нем были запачканные грязью хаки и синяя рабочая кепка; на обоих падали крупные капли дождя.

Днубиетна мотнул головой в сторону церкви.

— Ты был там, а, священник?

— На обедне — нет. — Они не виделись целый месяц. Но к чему рассказывать друг другу новости?

— Пойдем. Выпьем. Как Елена с малышкой?

— Нормально.

— Мараттова опять беременна. Не скучаешь по холостяцкой жизни?

Они шли по узкой мощеной булыжником улочке, скользкой от дождя. По обе стороны лежали кучи обломков, стояло несколько уцелевших стен и крылец. Ручейки каменной пыли, матовые на фоне сияющего булыжника, беспорядочно кроили мостовую. Солнце еще больше приблизилось к своей реальной форме. За ними тянулись хилые тени. Дождь все еще моросил.

— Или, женившись до войны, — продолжал Днубиетна, — ты приравниваешь холостяцкую жизнь к миру?

— Мир, — сказал Фаусто. — Странное слово. Они пробирались через разбросанные куски кирпичной кладки.

— Сильвана, — запел Днубиетна, — в красной нижней юбке/Вернись, вернись/Мое сердце можешь оставить себе/ Но верни деньги…

— Тебе надо жениться, — скорбно произнес Фаусто, — а так, это не честно.

— Поэзия и техника не имеют ничего общего с семейной жизнью.

— Мы давно не спорили, — вспомнил Фаусто, — уже несколько месяцев.

— Здесь. — Поднимая облака цементной пыли, они спустились по лестнице, которая вела под все еще относительно невредимое здание. Завыли сирены. В комнате на столе спал Тифкира. В углу две девушки апатично играли в карты. Днубиетна на мгновение исчез за стойкой и появился оттуда с бутылочкой. От упавшей на соседней улице бомбы затрещали потолочные балки, закачалась висевшая в комнате масляная лампа.

— Мне пора спать, — сказал Фаусто. — Вечером на работу.

— Угрызения совести любящей половины мужа, — вставил Днубиетна, разливая вино. Девушки подняли глаза. — Это такая униформа, — доверительно сообщил он, и это прозвучало столь забавно, что Фаусто пришлось рассмеяться. Вскоре они перебрались за стол девушек. Разговор то и дело прерывался: почти прямо над ними находилась артиллерийская позиция. Девушки были профессионалками и пытались делать Фаусто и Днубиетне непристойные предложения.

— Бесполезно, — сказал Днубиетна. — Я платить не стану, а этот женат и к тому же — священник. — Трое засмеялись, захмелевший Фаусто не развеселился.