Я отдаю себе в этом отчет.

Вы ни в чем не отдаете себе отчета… Несчастный старик.

— Но есть разные средства.

— Пациент должен перенести кризис, — сказала она. — Чем раньше начнется лихорадка, тем скорее она закончится, и тем быстрее будет исцелена хворь.

Легкий смешок: — Так или иначе.

— Твой метод оставит им силы сделать болезнь затяжной. Мои наниматели обязаны идти прямой дорогой. Никаких отклонений. Сторонников аннексии в Италии меньшинство. Но достаточно беспокойное.

— Тотальный переворот, — ностальгическая улыбка, — вот твой способ, Виктория. — Ведь во время кровавой демонстрации перед венесуэльским консульством во Флоренции он оттащил ее от безоружного полицейского, лицо которого она раздирала острыми ногтями. Девочка в истерике, разорванный бархат. Мятеж был ее стихией, точно так же как и эта темная комната, ощетинившаяся накопленными предметами. В В. каким-то волшебством соединились две крайности — улица и теплица. Она пугала его.

— Рассказать тебе, где я успела побывать со времен нашей последней закрытой комнаты?

— Нет. Зачем? Несомненно, я все время пересекался с тобой или твоей работой, куда бы ни послал меня Уайтхолл. — Он ласково усмехнулся.

— Как приятно наблюдать Пустоту. — Ее лицо (как редко случалось ему видеть ее лицо таким!) было спокойным, живой глаз — таким же мертвым как и искусственный, с радужкой-часами. Он не удивился глазу; да и вшитой в пуп сапфировой звезде. Хирурги хирургам рознь. Даже во Флоренции — этот гребень, который она никогда не позволяла ему трогать или вынимать — он заметил ее пристрастие помещать в тело небольшие частицы инертной материи.

— Посмотри на мои прелестные туфельки, — сказала она полчаса назад, когда Стенсил опустился на колени, чтобы снять их. — Я бы так хотела, чтобы вся ступня была такой туфелькой из янтаря и золота, с венами в виде инталии вместо барельефа. Как надоедают одни и те же ступни — можно сменить лишь туфли! Но если бы у девушки была, о-о, целая радуга или шкаф ступней всевозможных расцветок, форм, размеров…

У девушки? Ей уже почти сорок. Но тогда — что изменилось в ней, если не считать ставшего менее живым тела? Осталась ли она тем же румяным воздушным шариком, который соблазнил его двадцать лет назад на кожаном диване флорентийского консульства?

— Мне пора идти, — сказал он.

— Мой попечитель тебя отвезет. — Будто по волшебству, в дверях появилось обезображенное лицо. Что бы оно ни испытывало, видя их вместе, выражение не изменилось. Фонарь в ту ночь создавал иллюзию перемены, но теперь Стенсил увидел, что лицо застыло, словно посмертная маска.

Возвращаясь в Валетту, оба молчали, пока не достигли окраин.

— Вы не смеете причинять ей боль.

Стенсил повернул голову, пораженный неожиданной мыслью.

— Вы — молодой Гадрульфи-Годольфин, не так ли?

— Мы оба в ней заинтересованы, — сказал Годольфин. — Я — ее слуга.

— Я, в некотором смысле, тоже. Я не причиню ей боль. Ей нельзя причинить боль.

III

С приближением лета и предстоящей Ассамблеи события постепенно стали вырисовываться. Возможно, Демивольт заметил в Стенсиле перемены, но виду не подавал. Майстраль продолжал поставлять информацию, а его жена хранила молчание; ребенок по-видимому рос в ней, также вырисовываясь к июню.

Стенсил часто встречался с Вероникой Манганезе. Едва ли дело было в ее таинственной «власти» над ним; она не имела секретов, не выговоренных над его лысеющей головой, и не очаровывала его сексуально. Это мог быть лишь худший из побочных эффектов возраста — ностальгия. Уклон в сторону прошлого — столь неистового, что ему становилось все труднее жить в настоящем, таком, по его мнению, важном с точки зрения политики. Вилла в Слиеме все больше превращалась в пристанище предвечерней меланхолии. Его разговоры с Мехеметом, сентиментальные пьянки с Демивольтом; плюс всяческие жульничества Фэринга и влияние Карлы Майстраль на инстинкт гуманизма, забытый им при поступлении на службу — все это подрывало то, что осталось после шестидесяти лет работы от его virtu, делая его дальнейшее пребывание на Мальте совершенно бесполезным. Предательское пастбище этот остров.

Вероника вела себя учтиво. Когда они были вместе, она посвящала Стенсилу все свое время. Никаких встреч, совещаний шепотом, судорожного перебирания бумаг — лишь возобновление их тепличного времени, словно его отсчитывали старые бесценные часы, которые можно заводить и ставить как заблагорассудится. Ибо в конце концов дело дошло до отчуждения от времени, подобно тому, как сама Мальта была отчуждена от истории, в которой причина предшествует следствию.

Опять пришла Карла — вся в слезах, на сей раз не фальшивых, — моля, а не дерзя.

— Священник уезжает, — плакала она. — Кто у меня останется? Мы с мужем — чужие. Может, у него есть другая женщина?

Стенсил испытывал искушение рассказать ей. Но его удержала тонкая ирония. Он поймал себя на надежде, что между его бывшей «возлюбленной» и судосборщиком действительно существует внебрачная связь; это послужило бы завершением круга, начатого в Англии восемнадцать лет назад, старта, мысли о котором он гнал от себя все это время.

Герберту исполнилось восемнадцать. И он, вероятно, проклинает все связанное с добрыми старыми островами. Что он подумает об отце…

Отец, м-да.

— Синьора, — скороговоркой, — я вел себя, как эгоист. Все, что в моих силах. Даю вам слово.

— Мы — я и мой ребенок — зачем нам жить?

Зачем жить всем нам? Он вернет ей мужа. С ним или без него июньская Ассамблея станет тем, чем ей суждено стать — кровавой баней или спокойными переговорами; кто может предсказать или устроить все наверняка? Нет больше государей. По сему политика будет все более демократизироваться, переходить в руки дилетантов. Болезнь будет прогрессировать. Стенсила это теперь почти не трогало.

Они с Демивольтом выговорились по этому поводу на следующий вечер.

— От тебя никакой помощи. Я не могу сдерживать ход событий в одиночку.

— Мы потеряли наши контакты. И не только это…

— Что случилось, Сидней?

— Полагаю, здоровье, — солгал Стенсил.

— Господи.

— Я слышал о волнениях среди студентов. Ходят слухи о закрытии университета — закон 15-го года о присуждении степеней, — так что в первую очередь это затронет выпускников.

Демивольт воспринял это, как и рассчитывал Стенсил — попытка больного быть полезным. — Я этим займусь, — пробормотал он. О брожениях в университете знали оба.

Четвертого июня исполняющий обязанности комиссара полиции потребовал разместить в городе взвод сводного мальтийского батальона. Студенты забастовали в тот же день, и, сорвав уличный фестиваль с парадом разукрашенных автомобилей, устроили шествие по Страда Реале, круша все на своем пути и забрасывая яйцами антимиццистов.

— Нам это с рук не сойдет, — объявил Демивольт на следующий день. — Я пошел во Дворец. — Вскоре после его ухода за Стенсилом на «Бенце» заехал Годольфин.

На вилле гостиная была освещена непривычно ярко, хотя там сидели лишь двое. Она и Майстраль. Очевидно, здесь побывали и другие — среди статуй и старинной мебели валялись окурки и чайные ложки.

Заметив смущение Майстраля, Стенсил улыбнулся. — Мы старые друзья, мягко произнес он. Откуда-то — с самого дна — пришел последний всплеск двуличности и virtu. Он заставил себя войти в настоящее, будто понимал, что этот его визит станет последним. Положив руку на плечо докера, он сказал: Пойдемте. Мне надо дать вам инструкции. — Он подмигнул женщине: — Видите, номинально мы по-прежнему соперники. Существуют Правила.

За дверью его улыбка испарилась. — Теперь быстро, Майстраль, не перебивайте. Вы свободны. Мы больше не нуждаемся в ваших услугах. Ваша жена скоро родит, возвращайтесь к ней.

— Этой синьоре… — он кивнул в сторону гостиной, — я еще нужен. А у жены есть ребенок.