Да вы спросите у инспектора детской комнаты милиции — она мне сама говорила… Ведь они уж и руками развели, ума не могли приложить, что с этими сорванцами делать. Всё в колонию хотели отправить. А им говорят: подождите в колонию, отвлекайте от улицы, от тех, кто развращает, ребят. «Отвлекайте»! Не каждый это умеет, хоть и деньги за это получает. А Ермак пришел и повернул их, сорванцов этих, к свету. Не каждому это дано…

Вот теперь я и задам вам вопрос: могу ли я поверить, что Зайцев сам совершил кражу? Да никогда не поверю! Почему ж тогда Олежка мой больше не ворует? Табаком бросил баловать. Сам пошел в школу определяться. Говорит, Ермаку будет приятно, когда узнает. Малые дети и то не верят, что Ермак мог ограбить. Как же вы будете такого комсомольца исключать? Потом ведь в глаза ему будет стыдно взглянуть…

Женщина низко поклонилась и также быстро и живо — только косынка, которую она комкала все время в руке, мелькнула — сошла с трибуны и скрылась в переполненном зале.

В таком духе выступали и все остальные, кроме, конечно, Веры Малининой. Когда она стала доказывать, что раз арестован — значит, преступник, значит, надо исключать, все возмутились.

— Никакой он не грабитель!

— Разберутся и выпустят.

— Рано исключать!

— Зайцев — отличный парень!

Так ей и не дали говорить. Махнув растерянно рукой, она села по привычке за стол президиума, хотя сидела до того в первом ряду. Забыла, наверно, от расстройства.

Последним взял слово дедушка, и сразу стало тихо-тихо. Всем хотелось услышать, что скажет секретарь заводского комитета партии, всю жизнь проработавший на морзаводе.

Дедушка был предельно краток. Строго посмотрел на притихший зал, вздохнул, вытер платком пот со лба.

— На заводе у нас Зайцев работает с год. Работает хорошо. В бригаде коммунистического труда. Но я его знаю уже лет пять. Он дружит с моим внуком. Я всегда радовался этой дружбе, радуюсь и сейчас. Считаю, что Ермак много дал моему внуку. Зайцев отличается высокими моральными качествами. Меня всегда поражали в нем не только честность, добросовестность, самоотверженность, какая-то недетская доброта к людям, но и редкая в таком юном возрасте сила духа, умение влиять на окружающих, делать их лучше. Про себя я называю его «мальчик из будущего». Преступления он, товарищи, совершить не мог. Пусть юристы пораскинут мозгами, как это доказать.

Насчет исключения из комсомола… решайте сами, не маленькие. Ваши деды в таком возрасте революцию делали. Отцы в семнадцать лет шли на фронт и показывали чудеса героизма. Героизм честности, пожалуй, трудное будет. — Дедушка пристально посмотрел на вспыхнувшего под его взглядом Женю Терехова. — Но без правды и честности коммунизм не построишь!

Приступили к голосованию.

— Кто за то, чтобы исключить Зайцева из рядов комсомола? Никого… Кто за то, чтобы оставить Зайцева в организации? Единогласно!

Терехов поднял свою руку вместе со всеми.

Пришел я домой веселый, хотя устал и проголодался.

— Ермака не исключили! — закричал я еще с порога. — Единогласно! Все за него!

— Это хорошо! — сказала мама, но как-то странно, будто у нее не было сил радоваться. Она стояла у окна и смотрела на улицу.

— Мама! Что-нибудь случилось? — Невольно я повернулся, ища Ату, торопясь ее обрадовать, и даже испугался…

Она лежала на спине, глаза ее были завязаны куском белой материи.

— У тебя заболели глаза? — бросился я к ней.

Она села, придерживая повязку. Мама подошла к нам.

— Не пугайся, Санди. Из-за всей этой истории у нее воспалились глаза, и я приложила примочку. Только и всего. Пусть она полежит спокойно. Идем, Санди, я тебя покормлю. Мы уже ели.

— Но я хотел рассказать…

— Поешь и расскажешь.

Пришлось идти сначала на кухню ужинать. Наскоро все съел, выпил стакан крепкого чаю и поспешно вернулся к Ате. Она сидела на постели с завязанными глазами и смеялась. Но по ее щеке стекала слезинка.

— Садись, Санди, возле меня. Значит, Ермака не исключили? Расскажи подробно.

— Сейчас расскажу. А где папа?

— Он спит, — сказала мама.

— Я не сплю, — отозвался отец из своей комнаты и вышел заспанный, застегивая на ходу домашнюю куртку.

Он выглядел очень молодо. У него уже давно не было приступов. Он сел в кресло, а я возле него на низкой скамейке и с жаром рассказал о собрании.

— Какие у вас на заводе хорошие люди! — растроганно заметила Ата.

Утром Ата еще спала, и мы завтракали втроем на кухне. Мама сообщила мне тихонько, что звонил Анатолий Романович и сказал, что его отстранили от следствия. Дело Зайцева поручено старшему следователю прокуратуры. Мама спросила, не знает ли он, что это за человек. Толя сказал, ч: о совсем его не знает, так как перед этим товарищ работал в органах госбезопасности. А перевели его для усиления борьбы с преступностью…

В этом было все дело. Усиление борьбы с преступностью. Конечно, давно надо было усилить эту борьбу, укрепить милицию и так далее. Но Ермак попал как нельзя некстати. Каждому, кто стал бы сейчас бороться за него, пришлось бы идти против течения.

Вот в чем была суть. Уяснив это себе, я немедля написал заявление о предоставлении мне отпуска за свой счет и, ни с кем не посоветовавшись, пошел к директору завода.

Павел Федорович Липендин был как раз у себя в кабинете и беседовал с инженерами. Там сидел, развалясь в кресле и вытянув длинные ноги в полосатых носках, Родион Евграфович. На сукне стола матово белели листы кальки.

Директор узнал меня.

— В чем дело, Дружников? Заходи. Извините, товарищи. В кабинете было накурено, но светло. Перламутровый дым переливался в солнечных лучах. Воздушное течение влекло его к раскрытому окну. Липендин — типичный «русак»: нос картошкой, карие глаза, русые волосы, мягкий подбородок, румянец на щеках, широкие плечи, высокий рост. Он производил впечатление очень мягкого человека, но на самом деле был «кремень».

В кабинете всюду модели кораблей. На полках, шкафах, письменном столе сияли металлом и лаком модели лайнеров, ледоколов, паровых машин, котлов, якорей.

Я протянул директору заявление. Как я и ожидал, он удивился.

— Ты же недавно отдыхал?

— Не отдыхал, а ездил в Ленинград сдавать экзамены. Но, я Павел Федорович, не для отдыха. Надо спасать Зайцева!

— Но это дело юристов. Что ты можешь сделать?

Я объяснил насчет ситуации. Как сейчас юристам может помешать обратное течение. Помянул «Голого короля» из сказки Андерсена.

Липендин поднял брови.

— При чем здесь «Голый король»?

— Ну, юристы не доверяли своим глазам: раз король, должен быть в мантии. А мальчишка взглянул непредубежденным взором и увидел другое. Ермакова история — тонкое дело… То, что иные-некоторые скажут мне, юристу могут не сказать. Но мне нужно время — утро, день, вечер, может, и ночь. В случае чего, я должен знать, что сделал все, что мог.

— Ты советовался с дедом?

— Он одобрит. Павел Федорович, я все равно не могу сейчас работать. Тогда мне придется уволиться…

— А ты хороший друг, Санди!

— Ермак давно сделал бы это для меня. Пожалуйста, подпишите, товарищ Липендин!

И он подписал — дал отпуск на неделю.

Я пошел проститься с кораблем. Без меня его могут спустить со стапеля. Нашу бригаду обещали включить в спусковую команду.

Долго я бродил по кораблю. Спускался в тесные машинные отсеки, гулкие трюмы, ждущие своих грузов. Облазил душные, темные коридоры гребных валов. Сколько таинственных, любопытных уголков! Моряки, плавающие на корабле, не всегда о нем так знают. А мы строили сами, потому и знали.

Потом зашел к своим и предупредил бригадира об отпуске.

— Думаешь чего-нибудь добиться? — с сомнением спросил Иван. — И вспомнил свое давнишнее: —Туда ворота широкие, обратно — узкие.

— Как для кого, — уклончиво заметил я.

Майка смотрела на меня с восторгом. Должно быть, видела во мне второго Шерлока Холмса.