4
Вскоре Ганна уже сидела возле Хадоськи, у припечка, на котором горела, чадила лучина. Конопляночка, склонив головку с золотистым пушком надо лбом и возле уха, по-детски оттопыривая красивые губы, старательно вязала варежку.
Тут же, около печи, пододвинув к огню лавку, на которой торчала прялка с бородой кудели, сидела и мать, тетка .Авдотья. Мать пряла, - отставив руку, тянула и тянула пальцами из "бороды" пряжу, быстро свивала ее в нить. Нить все удлинялась, бежала и бежала на веретено, что кружилось, прыгало у нее в руках, как в чудесной, вихревой польке.
Хадоськин отец, Игнат, чернявый, с начавшей седеть кудлатой головой, горбился в стороне, время от времени покрикивал на жену, которая, шевелясь, заслоняла собою свет, - чтобы отодвинулась.
- Тихо ты, старое веретено!.. - разозлился он наконец.
Жена отодвинулась, примирительно сказала:
- г- Что ты все бурчишь, старый лапоть? Как, скажи ты, иголки сбирает.
- Иголки не иголки, а и для лаптя свет вроде нужен.
Он возился с остроклювым шилом и лозовым лыком, плел лапоть.
Дети, две Хадоськины сестренки и брат, сидели на печи, говорили о чем-то, спорили, но как только снизу доносился грозный отцов окрик, сразу утихали...
Можно сказать, Ганна одна тут была не занята делом, жалела, что не взяла ниток: могла бы тоже, не теряя понапрасну времени, повязать. Ганна и Хадоська говорили мало, новостей ни больших, ни малых не было, говорить тут о сердечных заботах, о Василе нельзя было, и они больше молчали. Ганна то следила за тем, как Хадоська вяжет, как тетка Авдотья прядет, то пробовала пряжу, хвалила, то смотрела на них самих, сравнивала. Они были очень похожи - Конопляночка и ее мать. Обе невысокие, с короткими ловкими руками, обе кругленькие, казалось, мягкие. "Как булки", - вспомнились вдруг слова Евхима. У обеих на лицах, тоже мягких, светлобровых, покоилось доброе, ласковое выражение, только у Хадоськи оно было более ясное, чистое. И доверия больше было в ее глазах, и коса была гуще, чудесная, русая, с золотым отблеском коса, лежавшая на плече... И какая-то радость, затаенная, глубокая, которую ей трудно сдерживать.
Что за радость? ..
- Ой, Ганнуля, если б ты знала!.. - склонилась вдруг к Ганниному уху Хадоська, тихо-тихо прошептала: - Я завтра иду к нему!.. Молотить!..
Ганна прижалась к подружке, но не обрадованная, а удивленная.
- Я - тоже!.. Отработать долг надо!
- Ну и нам - долг. Но это все равно! Он хотел, чтоб я пришла!.. Так и сказал!..
- Вот и хорошо! Будем вместе, - сдержанно ответила Ганна.
- Что это вы там шепчетесь? - ласково, без обиды, спросила тетка Авдотья. - Ой, чую, про кавалеров! Не иначе как про кавалеров: то-то моя такая веселая, глаза как угольки...
- Скажете, мамо!
- А что ж, девка вроде в соку, - отозвался отец. - Только вот женихов что-то нет.
- Будут! Дай выровняться! Яблоко еще горькое, зеленое.
Вырастет - отбою не будет, чую!
- Скажете! - Хадоська любовно дернула мать за руку, попросила замолчать...
Пробиралась Ганна домой той же скользкой дорожкой, по мокрым огородам, через изгороди, под тем же неутихающим дождем. В черноте ночи думала о Хадоськиной радости, об ухаживании Евхима за обеими. "Гляди ты, Корч какой прыткий: сразу в двух метит!.." - невольно подумалось ей, но мысль эту сменила другая: с чего она взяла, что Корч метит и в нее? Поплелся один раз следом - присмотреться, не иначе, хотел, какая вблизи, такая ли, какой ода изображает себя.
Подступиться попробовал, чтобы высмеять потом, а она, глупая, поверила, что он правду7 говорит. Растерялась, как маленькая, ладонь из его руки забыла вырвать, язык прикусила! А он, может, вернулся и потешался над ней, доверчивой дурой. И завтра смеяться будет!..
И все же, несмотря на эти мысли, она думала теперь о работе у Корчей без большой тревоги. Что ей из того, что случилось в тот вечер, разве она не может держаться с Корчом так, будто у них не было никакого разговора! Будто она его не знает и знать не хочет! А если нужно будет, если он попробует осмеять ее, разве она не найдет что сказать! Не посмотрит, что Корчов сынок!
К тому же она будет не одна, с Хадоськой, - это уже само по себе меняет многое. "Чудачка, как она радуется тому, что будет работать у своего Евхима, - будто не на работу, а на праздник собирается!" - подумала Ганна, перелезая через мокрый, холодный плетень, за которым был родной двор.
Дома все давно спали, на ее приход никто не отозвался.
Ощупью, осторожно, протянув вперед руки, она дошла на цыпочках до своей кровати в углу, возле окна, где слышно было беззаботное посапывание Хведьки, быстро сняла кофту, юбку, нырнула под одеяло...
На другой день Хадоська забежала к Ганне еще затемно.
Ганна, только что вставщая из-за стола, быстро надела старую домотканую поддевку, и через минуту они уже шли по двору. Было довольно светло, в холодноватой серости отчетливо выделялись деревья поодаль, хлевы, гумна. Дождь перестал, только мутные капли на жердях, на жухлой листве напоминали о нем.
На загуменьях, но которым они шли, в колеях всюду холодно белела вода, там и тут разлились лужи. Вода в рассветном сумраке казалась густой и тяжелой, как олово.
Большое, в прошлом году построенное гумно, строгая, ровная крыша которого еще нигде не зеленела мохом, а стены лишь начинали темнеть, было открыто. Девуш-ки подумали, что Корч, видно, их давно ждет, и невольно заспешили. В тот момент, когда они подошли к гумну, оттуда вышел Халимон Глушак, маленький, сухонький, такой незаметный рядом с этим широким, самым большим в Куренях строением.
Он взглянул на девушек острыми, как у хорька, глазами, ответил на приветствие и мелкими, старчески осторожными шагами, волоча ноги, направился к приводу. "Плетется, еле ноги передвигает, - подумала Ганна, глядя вслед ему. - Дунет ветер - и, кажется, улетит, как песчинка, рассыплется в труху..." Она смотрела на него и, хотя не первый раз видела, удивлялась: знала, что, может, такого ветра на свете нет, который мог бы не то что оторвать его от земли, но хотя бы с ног сбить!..
У Корча в руке была масленка. Он наклонился с ней над приводом, там, где был кулачок возле приводной шестеренки, уткнулся носом почти впритык, осмотрел, подлил масла, склонился над шестерней. Все он делал не торопясь, степенно, даже торжественно, с таким набожным видом, с каким, верно, и в церкви на молитве стоял.
Когда Халимон, опершись на колени, сгорбившись, что-то рассматривал в шестеренке, подошел его сын Степан, попросил:
- Тато, дайте я осмотрю!..
Старик даже не повернулся, не ответил. Такая привычка была: ничего важного никому не доверял, даже сыновьям, все делал сам. Тут ведь не что-нибудь, не мелочь, тут ведь его богатство, его гордость - конная молотилка. Ганна слышала, что из всего своего богатства Халимон больше всего дорожил новым гумном и купленной в Мозыре молотилкой.
Но гумно все же было гумном, и у других есть гумна, пусть похуже, чем у него, а молотилка - вещь, у одного него на всю округу. Ни у кого тут, пройди деревни на десятки верст, среди этих болот и лозняков, не найдешь такой другой. Когда-то это чудо не у каждого помещика водилось, а вот ведь попало к нему на гумно...
Степан минуту постоял возле отца, посмотрел на его работу, подошел к девушкам.
- Все ему самому хочется... - сказал он вежливо, лишь бы не молчать. Будто я хуже сделал бы.
Степан выглядел бледным, болезненным. "От науки, видно", - подумала Ганна. Он, видимо, хотел держаться с ними как взрослый, кавалер. Не только Хадоське, но и Ганне это нравилось. "Не брезгует, значит..." Как-никак он был в деревне самый ученый, можно считать, городской человек.
- Надолго к нам? - спросила Ганна, отвечая деликатностью на деликатность.
- Да вот батько сказал - пока не управимся...
- Оно конечно, не до ученья, если дома неуправка...
- Конечно, - поддержала разговор и Хадоська, все время посматривавшая то на ворота гумна, то на двор.