борщ - словно готовилась к Рождественскому сочельнику. Стол застелила белоснежной скатертью, выставила парадный сервиз и достала серебряные приборы. Приготовления закончились далеко за полночь. Налив себе бокал вина, она подошла к окну и стала смотреть на пустынную улицу, освещенную лунным светом. Ей припомнилось катание на пруду.

Все ее усилия наладить контакт с сыном оказались тщетными, хотя внешне он держался теперь более вежливо. Ада не могла отвести глаз от его зеленого мундира. Военная форма всегда пугала ее, и за столом она беспрерывно курила, безошибочно угадывая за вежливостью Пола кипящую ярость. Это напомнило ей собственный опыт военного времени. Но в каком-то смысле сейчас было хуже, поскольку ни она, ни окружающие прямой опасности не подвергались, - страх и неловкость были замешены на чувстве вины.

- В тебя стреляли? - спросила она. Нужно ли было об этом говорить? Похоже, ему это неприятно. И что он мог ей ответить? Да и действительно ли она хотела это знать? Пол пожал плечами. От борща его губы казались окровавленными. Он сильно загорел.

Виктор, больше обычного погруженный в себя, уставился в свою рюмку так, словно это был магический кристалл. Все курили: четыре сигареты дымились по краям пепельницы.

Алекса просто распирало. Пол не успел сказать ни слова, как он выпалил: "Фашист! Вы все - гребаные нацисты!" Он ожидал, что брат врежет ему, но тот лишь покачал головой и зажмурился, стараясь сдержать слезы. Алекс никогда не видел брата плачущим - ни тогда, когда их бросил отец, ни когда Хэтти порвала с ним - и считал, что он вообще на это не способен, но факт оставался фактом. Затянувшееся молчание злило его еще больше. К его великому изумлению, Пол не стал с ним спорить.

- Что ты понимаешь, - только и сказал он.

Адриана разрезала домашний торт устрашающего вида мясным ножом, и остаток вечера они провели в молчании.

После ужина Алекс, сказавшись больным, ушел к себе и, надев наушники, погрузился в наркотические ритмы музыкальной молодежной радиостанции, вызывавшие в воображении похотливый мир бледных, расслабленных тощих девиц в грязном шелковом белье, чернокожих с прическами в стиле афро, напоминающими взорвавшуюся упаковку попкорна, мужчин с обнаженными торсами и следами уколов на руках. Вот он, мир, который вырвет его из этого гетто, из этого унылого окружения, томимого тщетными ожиданиями. Он мечтает уехать, он уедет. Его колотило, простыни промокли от пота. Ему очень хотелось понять брата. Он даже мечтал оказаться во Вьетнаме, чтобы в него стреляли за то, что он кому-то отрезал голову, а с пальмы лилась бы песня Билли Холидэй. К утру лихорадка утихла и силы вернулись к нему.

В течение последующих дней Пол разговоров не затевал. Он слонялся под дверью Алексовой комнаты и беспрерывно курил свой "Кэмел". Пол изменился: в нем появилась какая-то темная сила человека, загнанного в собственную психотическую западню. Короткая стрижка делала его похожим на осужденного. И тем не менее ему явно хотелось поговорить. Он желал что-то сказать брату, Алекс это чувствовал. После его отъезда в армию дом сделался похожим на тесную камеру, он ощетинился углами и острыми гранями, на которые натыкаешься, стоит лишь чуть пошевелиться.

Иногда по вечерам он звонил мне - поговорить, и мы часами висели на телефоне, как какие-нибудь девчонки-подростки.

В субботу Пол попросил Алекса съездить с ним к морю.

Всю дорогу в машине, одолженной у приятеля Пола, братья молчали. Когда свернули с шоссе на проселок, перед ними откуда ни возьмись вырос грузовик, Полу пришлось резко вывернуть руль, и от этого резкого движения что-то в нем словно бы сорвалось, он начал тараторить, как маньяк:

- С этим ничего нельзя сделать такова природа системы ты к ней пришпилен можно закрыть дверь но кто-нибудь ногой высадит ее и найдет тебя куда бы ты ни спрятался даже если дом будет гореть потому что в сущности в тебе всегда живут два человека и сколько бы ты ни боролся со своими фашистскими наклонностями они будут разрывать тебя изнутри.

- Это точно, - согласился Алекс, не желая спорить с братом.

Они ехали мимо болота, мерцающего под солнцем, и Алекс, вообразив себя цаплей, на протяжении нескольких миль мысленно парил в небе.

- Прости, - после долгой паузы сказал Пол.

День был ярким, солнечным, но вдали уже собирались облака, морской воздух был насыщен солью. Они остановились у пляжного парапета, на который, отделившись от гонимой ветром стаи и пронзительно крича, опустилась чайка. Пол посмотрел на дом, в котором они когда-то останавливались, приезжая сюда всей своей велосипедной командой. Рядом громоздилась гора разрозненных кроссовок - а где-то, наверное, хромала полуобутая команда спортсменов, своей сплоченностью напоминая некое тайное общество.

Пол поднял с песка пустую створчатую ракушку и с комичной театральностью презентовал ее младшему брату:

- Вот все, что осталось от старой страны.

Гостиница сверкала, как имбирный пряник, и была набита отдыхающими, хотя свободные места оставались. Алексу впервые предстояло жить в гостинице, и, переступая порог, он чувствовал себя как участник торжественной церемонии. Одно из окон их номера выходило в вентиляционную шахту, другое на боковую улочку. Кровать была застелена бежевым покрывалом из синели. Они хорошенько вытрясли его на тот случай, если там были блохи.

Пол вышел из душа голый и спросил у Алекса, который, лежа на кровати, смотрел телевизор:

- Ты еще девственник?

Алекс проигнорировал вопрос. Пол налил обоим на два пальца "Джонни Уокера". По девятому каналу в рубрике "Театр ужасов" показывали "Запретную планету". И вдруг Алекс почувствовал себя невыразимо счастливым оттого, что старший брат вернулся и устроил ему это путешествие. Они уже много лет никуда не ездили вместе.

- Выключай эту муру, пойдем-ка отсюда. Прихвати бутылку, - велел Пол.

Они уселись на грязных голубых стульях под тусклым светильником. Пол, не сняв солнцезащитных очков, сказал, что самое полезное, чему он научился в армии, это давить тараканов рукояткой пистолета. Как-нибудь потом покажу. Система, парень, система оболванивает нас и сводит с ума. Не дай ей засосать себя.