Сердитый юноша явно страдал. Отвратительная, невыносимая весна, птичий свист на деревьях напоминает рев пожарных сирен. Солнце обжигает словно головешка, жужжание мух заглушает рокот автомобильных моторов, а газоны парка подобны колючему ложу индийских факиров. Все выглядело до раздражения тоскливым и тягостным. Почему? Так ведь мы уже говорили почему — из-за чересчур тесных ботинок.

И вот тогда в голове сердитого молодого человека уже забрезжили анархистские планы. Мимо по песчаной дорожке пробежала босоногая детвора. Сердитый юноша метнул на нее убийственный взгляд. Но постепенно гнев его остыл и мысль испытала превращение. Он снял ботинки, носки и на мгновение закрыл глаза. Инквизиция прекратилась. Он встал и подошел к газону, возле которого стояла обычная запретная дощечка с лирическим текстом, обращенным к финнам:

Двустишие показалось ему плохим, сочинить такое способны только городские садовники, престарелые составители виршей, да одуревшие от весны школьницы. Сердитый молодой человек засеменил по травке. Ах, до чего же чудесно!

Сердитый юноша заметил, что две минуты назад в Финляндию пришла весна. Теперь он был веселым молодым человеком, готовым позволить жить даже старикам.

Но земные восторги человека не долги, а небесные под замком. У газона вырос полицейский, который предъявил юноше обвинение в бесчинстве, топтании газона и языческой пляске.

— Наслаждаюсь весной, — возразил сердитый молодой человек.

— Лжете! — сказал блюститель порядка. — Вы бесчинствуете. Будто читать не умеете.

— Слабенький стишок, рифма сейчас не в почете.

— Обувайтесь и следуйте за мной!

— Куда?

— В участок на допрос.

— Отлично! — сказал сердитый юноша.

— А что именно?

— Да то, что меня допросят. Хочу поделиться всем, что только знаю о весне.

— Надеть ботинки!

Сердитый молодой человек сел на скамью и стал покорно выполнять приказ. Но природа взбунтовалась — слишком малы. Еле перевел дух сердитый юноша. — Я так и знал, что вы их стащили.

— Простите, я купил их два часа назад.

— Ладно, одевайтесь.

— Не лезут.

— А без носков?

— И без носков не лезут. Ноги распухли.

— Или обувь села?

— А босиком нельзя дойти? Как-никак весна сейчас.

— Прекратите зубоскальство. Пошли.

И сердитый молодой человек под конвоем отправился в участок. Он шел, весело мурлыкая, бодрое настроение передавалось с ног на голову. Его ботинки нес полицейский, а сам он весело топал, помахивая носками встречным прохожим.

— Топтал газон в парке? — спросил комиссар, снимающий допрос.

— Топтал, господин комиссар, — отвечает юноша. — Упоительное ощущение. Словно кончиками пальцев гладишь щеку молодой девушки.

— Ближе к делу! Не пытайтесь обмануть правосудие. Итак, вы признаете, что намеренно топтали газон в парке? Вы сделали это умышленно или не умышленно? Отвечайте!

— Намеренно! Намеренно! Эх, господин комиссар! Вот бы вам тоже попробовать. Сняли бы вы свои тесные сапожищи, расправились со своими предрассудками, и айда на травку, отдающую свежестью, послушали бы пение птиц и вообразили бы себя ребенком…

— К делу! Ваше душевное состояние проверялось когда-нибудь? Вы не подвергались ранее наказанию?.

— Никогда! Да, а затем прошлись бы по газону, открыли бы пошире рот и ноздри и дали бы весне проникнуть в свои затхлые легкие… Ах!

— Довольно! Хватит! Не пытайтесь изобразить ненормального. Ваша профессия?

— Я поэт, поэт-модернист.

Комиссар посмотрел на полицейского и шепнул ему:

— Безнадежное дело. Отпустите его. А обувь попридержите для расследования.

Не посягай на репу ближнего своего…

Она была уже старушкой: ей было скорее под семьдесят, чем за шестьдесят. Она обожала строгость, боялась перевода на пенсию и ненавидела упрямую детвору. Тропа ее жизни была куда прямее пробора на ее убеленной сединой голове: на ней не было следов каких-либо извилин подъемов или спусков. Она была также и требовательна, внушала к себе уважение и страх. Более того: учащиеся должны были величать ее нейти *. Вся жизнь этой особы напоминала существование раковины: она жила только для себя одной и, как ей самой казалось, готовясь к жизни грядущей.

На стезе ее ристаний то и дело появлялись препятствия: жалкая изуродованная детвора, в которой селился порок. Однако она с достоинством переносила невзгоды, обламывала зубки духа, прорезавшиеся у крохотных агрессоров, и заглушала их протесты под прессом воспитательной работы.

В поселке проживала семья, на протяжении восемнадцати лет докучавшая и продолжавшая докучать нейти. Семья батрака в полном составе: одиннадцать ребят. Вечно кто-нибудь из них да бегал в школу. Это казалось нескончаемым, а порой и бессмысленным. Одиннадцать ребят!

Нейти ловко обращалась со счетами. Мысли ее бывали всегда поглощены ими. Когда ученики писали в тетради умные слова и в классе стояла нравственная тишина, нейти позволяла себе развлечься счетами. Это была ее лира, однообразие которой рождало набожное томление в невинной душе старой девицы. Впрочем, сегодня она снизошла к скучным будням народной школы, решив несложную задачку. В семье батрака Руоттила было одиннадцать детей, каждому из них предстояло шесть лет топать сквозь узкую школьную калитку. Получалось 66 лет, что уже приближалось к возрасту нейти. И все как один: чумазые, пугливые и своевольные.

Нейти отложила счеты в сторону и с высоты своей учительской кафедры окинула класс изучающим взором. В нем было свыше сорока юных человеческих душ. Кашляющих и шмыгающих. И посреди всего этого одиннадцатый Руоттила, второгодник третьего класса.

Мальчонка сидел за первой партой. Лицо у него было неопределенное: когда он щурился и морщил лоб, то совсем походил на старуху; когда же взгляд его глубоко посаженных глаз был устремлен вдаль, он напоминал Христа-младенца, выхваченного с престольного образа. Восковой худенький мальчик.

Нейти паренек внушал неприязнь. Почему, она сама не знала. Возможно, потому, что, оставшись на второй год, он добавил еще одно звено к школьной цепи семьи Руоттила. Теперь она насчитывала уже 67 лет. Чтобы убедиться в этом, не нужно было счетов. Бывает ведь в жизни что-то само собой разумеющееся и не поддающееся сомнениям.

— Урок окончен!

В голосе нейти слышались нотки некоторой усталости и пресыщенности. Ученики собрали тетради и отнесли их на стол к учительнице. Сборник мудрости третьего класса, сочинение на тему, заданную преподавательницей: «Что для меня всего дороже дома?». Любовь принудительная: не меньше двухсот слов. Своего рода минимум любви, минимум общинной народной школы. Но младшего Руоттила любовь сторонилась — он подал учительнице чистую тетрадь. Атмосфера в классе сгустилась, как небо, предвещающее явление отца-громовержца.

— А у тебя почему не написано?

Мальчонка зашепелявил, точно в рот ему набилось сухое толокно:

— Не получилось… Не сумел…

— Так ты и не старался…

— Нет, я старался, но у меня ничего не вышло… Очень уж трудно было…

У нейти зачесались руки. Она схватила указку и постучала ею о край стола.