Нигель был прав, думаю я, хотя еще за пару минут перед тем кобенился и не хотел этого признавать. Я, естественно, не выражаю свои эмоции вслух, а обдумываю их про себя, в тишине, но ведь и в самом деле хреново, когда кто-то прав, а другие из пустого упрямства не желают с ним согласиться.

Отель не такой уж старый. Он, правда, стоит на углу улицы, застроенной старыми домами, но сам больше тянет на рубеж прошлого и нынешнего веков, а в пятидесятые годы был немного обновлен. Напротив него находится солярий, но я думаю, что отель окажется кайфовым, хотя из солярия постоянно вываливаются какие-то самовлюбленные амбалы и потом уматывают на своих мотоциклах. Они все имеют татуировку — как, впрочем, чуть ли не каждый пукc в Германии. Все загорелые, как пирожки в духовке, и явно уже носят в себе зародыши рака.

Зайдя внутрь, я узнаю, что отель, между прочим, не очень дорогой. Он принадлежит пожилому человеку с седыми волосками на руках, который сам стоит внизу на reception. Я спрашиваю его, найдется ли для меня комната, и он кивает и спрашивает, хочу ли я ее сперва посмотреть. Я говорю, что нет, пусть он не беспокоится, все в порядке, и тогда он дает мне мой ключ.

Это, конечно, очень клево с его стороны, что он не разводит тягомотину, как делают в других отелях, а просто спрашивает у клиента, хочет ли тот посмотреть номер. Если клиенту не понравится, он так и скажет, и тогда ему покажут другой или он уйдет из отеля, и никто не будет ни на кого в обиде, не расстроится и пр. Это разумно, так, собственно, и должно быть. С тех пор как я попал в этот отель, настроение мое с каждой минутой улучшается. Внезапно я ощущаю безумную радость оттого, что больше не сижу в поезде. А то бы ехал сейчас вместе с Маттиасам Хорксом на эту социологическую тусовку в Карлсруэ… Между прочим, Карлсруэ на самом деле мне по фигу, я раньше так просто сболтнул, что хотел бы туда попасть.

Хозяин отеля говорит, что, к сожалению, я должен сам отнести наверх свой чемодан, потому что у него боли в позвоночнике и ему нельзя поднимать никаких тяжестей. Я нахожу нормальным, что он мне это говорит, потому что тут действительно ничего не попишешь. Он одет в синий пуловер и потертый темно-коричневый пиджак. Разговаривая со мной, потирает ладони и ногтями почесывает свои волосатые руки, как будто у него сыпь. Ключ от моего номера он держит в левой руке и слегка поигрывает им, одновременно заполняя какой-то формуляр, и тут я замечаю, что на левой руке у него не хватает мизинца и безымянного пальца.

Я думаю о том, что наверняка он отморозил себе пальцы на Восточном фронте. Его, скорее всего, призвали в армию совсем пацаном, лет в семнадцать, когда война уже в принципе была проиграна, и он попал на Кавказ или бог знает куда. Начиналась весна, но было еще чертовски холодно, и во время какого-то мощного отступления он вдруг осознал, что не чувствует свои пальцы. Он стянул шерстяные носки, которые носил вместо перчаток, помахал руками и, поскольку это не помогло, пописал на пальцы. Только когда и это крайнее средство ничего не дало, он по-настоящему стреманулся и пошел к санитарам, а они сказали: "Самое время, малыш. Пока еще можно избежать худшего". И отпилили ему пальцы, без наркоза, в белесо-серой палатке, во время короткого привала. Такие у него воспоминания о Кавказе.

Итак, восьмипалый хозяин отеля дает мне ключ, и я поднимаюсь по лестнице со своим чемоданом, и уже у самого номера подношу к лицу зажатый в кулаке ключ, а он пахнет мылом, и внезапно этот запах напоминает мне что-то, каким-то образом связанное с запахом такого мыла. Что именно, я сразу не могу сообразить, знаю только, что оно, это что-то, имеет отношение к куску мыла, который когда-то лежал в кармане моих шорт. Кажется, это было на Мадейре[27]. Я приезжал туда один раз со своим отцом, тыщу лет назад.

Мы жили в отеле "Рейд", и однажды мой папаша отвалил куда-то на целый день, по делам. Вы только представьте: приехать на Мадейру, чтобы заниматься делами… Ну ладно, это все не в тему. Я, значит, остался один в этом старом, ужасно престижном колониальном отеле и от скуки не мог найти себе места. В бильярдной я нашел "Браво" трехнедельной давности и стал его читать; в то время "Браво" еще не был такой порнухой, как сегодня, когда на его обложке красуются фотки голых семнадцатилетних лесбиянок, моющихся вдвоем под душем, — тогда в нем печатали лицемерно-стыдливые статьи о ночном семяизвержении у мальчиков, вперемежку с фоторепортажами о юном даровании Робби Мюллере, о Smokie или о Томми Орнере, сыгравшем главную роль в телесериале "Тим Талер" (кстати, именно в этом сериале мы впервые увидели белые бермуды и сандалеты с золотыми застежками).

Короче, я тогда прочитал это сраное "Браво" от корки до корки, от конца к началу и от начала к концу. Потом я попался на глаза одному из служащих отеля, который первым делом отобрал журнал, а затем уговорил меня поучаствовать в игре, которая как раз затевалась внизу, у бассейна. Там тебе завязывали глаза и поясом прикручивали твою ногу к ноге другого играющего. Сейчас это звучит нелепо, но тогда мне так не казалось. Вы уж извините, но мне было всего одиннадцать лет.

Потом связанные пары выстроились в ряд и по команде побежали, подпрыгивая и спотыкаясь, к какой-то финишной линии. Линию нарисовали перед самым бассейном, но никто До нее не дотянул. Все попадали, только я не упал, потому что был в шортах; но пояс, которым я был привязан к моему партнеру, так сильно впился мне в ногу, что пошла кровь. Партнер был намного выше меня ростом, поэтому узел мне тер. Ну вот, и боль была такой сильной, что — это, наверное, звучит глупо, но я все-таки скажу — что я просто не мог упасть.

Узел врезался и врезался во внутреннюю часть моей голени, и я, натурально, ничего не видел из-за повязки на глазах и чувствовал, как моя нога становится влажной и горячей от крови, которая сочилась из нее, но падать не хотел, ни за что на свете. Другие все были взрослыми, и они смеялись, потому что развлекались по-своему, не так, как я, я же упорно и целенаправленно бежал к бассейну. Я, естественно, запомнил, где точно он находится, перед тем, как мне завязали глаза. Короче, мы двое — мой партнер, которого я сейчас совершенно не помню, и я — выиграли тот забег.

Приз заключался в однодневной ознакомительной поездке на машине по острову. С моей точки зрения это была полная херня, потому что автопоездки я переносил плохо, а долбаная Мадейра меня на фиг не интересовала. Но никакого альтернативного приза не предполагалось — мне не дали даже захудалой книжки или игрушки. К администрации отеля в то время вообще не обращались "по пустякам". Я был страшно разочарован. Я тогда даже не смог выпросить у служащего гостиницы отобранный им у меня номер "Браво".

Я рассказал эту историю потому, что она имеет отношение к запаху мыла. Мыло, как я уже говорил, тогда лежало в кармане моих шорт и пахло точно так же, как сегодня: слегка отдавало душком старости. Чистого, но — как бы это сказать? — в то же время давно не мытого тела. Ладно. Я, значит, открываю ключом дверь номера — я все еще нахожусь в отеле "Старый Гейдельберг", пока вспоминаю эту долбаную игру на Мадейре, — захожу в комнату и первым делом включаю свет, потому что там как-то сумеречно. Воздух в комнате несколько затхлый: пахнет старыми кроватями, и подушками, и коврами, которые давно никто не пылесосил.

Я быстро закуриваю сигарету и выдыхаю дым в комнату. Потом прикрываю дверь, раздвигаю гардины и распахиваю окно. На улице светло, и ощущение такое, что светло будет еще долго, таков уж этот свет. Такого света вообще не бывает в Северной Германии.

Мимо гостиницы проезжают пара машин и стайка студентов-велосипедистов, которые, когда приближаются к перекрестку, не сбавляют скорости и не смотрят ни направо, ни налево. Вечерний свет очень мягкий. Сверху все кажется таким мирным, таким дивно спокойным. Я говорю об этом на полном серьезе, а не прикалываюсь, как может показаться. Я докуриваю сигарету до конца, выбрасываю бычок в окно и зажигаю еще одну.