Помня это и то обстоятельство, что в Америке он имел скорее репутацию безрассудной смелости и недостаточной рассудительности, чем недостаточного мужества, Шарль Ламет 11 ноября совершенно спокойно отклонил вызов некоего молодого дворянина из Артуа, приехавшего специально затем, чтобы вызвать его на дуэль. Вернее, дело было так: сначала он хладнокровно принял вызов, а затем разрешил двум друзьям вступиться за него и пристыдить хорошенько молодого человека, что те с успехом и выполнили. Эта хладнокровная процедура удовлетворила все стороны: и обоих друзей Ламета, и пылкого дворянина; можно было думать, что этим дело кончилось.
Однако не тут-то было. Когда Ламет под вечер отправляется к исполнению своих сенаторских обязанностей, его встречают в коридорах Собрания так называемые роялистские brocards: шиканье, свистки и открытые оскорбления. Человеческое терпение имеет границы. "Monsieur, - обращается Ламет к некоему Лотреку, человеку с горбом или каким-то другим физическим уродством, но острому на язык и к тому же черному из черных; - monsieur, если б вы были человеком, с которым можно драться!" "Я - такой человек!" - крикнул молодой герцог де Кастри. Ламет с быстротою молнии отвечает: "Tout a l'heure" (Сейчас же!) И вот, в то время как тени густеют в Булонском лесу, мы видим, как двое мужчин со львиными взглядами, в боевых позициях, одним боком вперед, выставив правую ногу, ударами и толчками stoccado и passado, в терциях и квартах скрещивают клинки с явным намерением проколоть друг друга. Вдруг опрометчивый Ламет делает бешеный выпад, чтобы пронзить противника, но проворный Кастри отскакивает в сторону, Ламет колет в пространство - и глубоко ранит себе вытянутую левую руку о кончик шпаги Кастри. Затем кровь, бледность, перевязки, формальности, и дуэль считается удовлетворительно проведенной.
Но что же, неужели этому никогда не будет конца? Любимый Ламет лежит с глубокой, не безопасной раной. Черные предатели-аристократы убивают защитников народа, истребляют их не доводами рассудка, а ударами клинков; двенадцать фехтовальщиков из Швейцарии и значительное количество убийц упражняются на мишенях! Так размышляет и восклицает оскорбленно патриотизм в течение тридцати шести часов со все разрастающимся и распространяющимся возбуждением.
Через тридцать шесть часов, в субботу 13-го, можно видеть новое зрелище: улица Варенн и прилегающий бульвар Инвалидов заполнены пестрой, волнующейся толпой. Отель "Кастри" превратился в сумасшедший дом, словно одержимый дьяволом: изо всех окон летят "кровати с простынями и занавесями", серебряная и золотая посуда с филигранью, зеркала, картины, комоды, гравюры, шифоньерки и звенящий фарфор среди громкого ликования народа, причем не крадут ничего, ибо все время раздается крик: "Кто украдет хоть гвоздь, будет повешен". Это плебисцит, или неоформленный иконоборческий приговор, простого народа, который приводится в исполнение! Муниципалитет дрожит, обсуждая, не вывесить ли ему красный флаг и не провозгласить ли закон о военном положении. В Национальном собрании одна часть громко жалуется, другая с трудом удерживается от знаков одобрения; аббат Мори не может решить, простирается ли число иконоборческой черни до сорока или до двухсот тысяч.
Депутации и гонцы - потому что отель "Кастри" довольно далеко от Сены приходят и уходят. Лафайет и национальные гвардейцы, хотя без красного флага, выступают, но без особой поспешности. Прибыв на место действия, Лафайет даже клянется народу, сняв шляпу, прежде чем приказать примкнуть штыки. Что толку? Плебейский "кассационный суд", по остроумному выражению Камиля, сделал свое дело и выходит в расстегнутых жилетках, с вывернутыми карманами: это был разгром, справедливое опустошение, но не грабеж! С неисчерпаемым терпением герой двух частей света[73] уговаривает народ, с мягкой убедительностью, хотя и с примкнутыми штыками, успокаивает и рассеивает толпу; наутро все снова принимает обычный вид.
Ввиду этих событий герцог Кастри имеет достаточно оснований "написать президенту", даже переправиться через границу, чтобы набрать войска и вообще делать, что ему угодно. Роялизм совершенно отказывается от своей системы спора на клинках, и двенадцать фехтовальщиков возвращаются в Швейцарию, а может быть, и в царство фантазии - словом, к себе на родину. Издатель Прюдом уполномочен даже опубликовать следующее любопытное заявление. "Мы уполномочены сообщить, - говорит этот тяжелый и скучный публицист, - что г-н Буайе, защитник добрых патриотов, стоит во главе пятидесяти spadassinicide9, или дерзких убийц. Адрес его: проезд Булонского леса, предместье Сен-Дени". Что за странное учреждение этот институт Буайе с его бретерами-убийцами! Однако его услуги уже больше не нужны, так как роялизм отказался от рапирной системы, как совершенно непригодной.
Глава четвертая. Бежать или не бежать?
В сущности роялизм видит, что печальный конец его с каждым днем все ближе и ближе.
Из-за Рейна удостоверяют, что король у себя в Тюильри уже более не свободен. Официально бедный король может опровергнуть это, но в сердце своем часто чувствует, что это несомненно так. Даже на такие меры, как гражданское устройство церкви и декрет об изгнании диссентерских священников[74], против чего восстает его совесть, он не может сказать "нет" и после двухмесячных колебаний подписывает и эти декреты. Он подписывает "21 января" 1791 года к огорчению его бедного сердца, в другое 21 января! Таким образом, мы имеем изгнанных диссентерских священников, непобедимых мучеников в глазах одних, неисправимых ябедников и предателей в глазах других. То, что мы некогда предвидели, теперь осуществилось: религия или ее лицемерные отголоски образовали во всей Франции новый разрыв, осложняющий, обостряющий все прежние, разрыв, который в Вандее, например, может быть излечен только решительной хирургией!
Несчастный король, несчастный Его Величество, наследственный представитель (Representant hereditaire) или как бы его не называть! От него ожидают так много, а дано ему так мало! Синие национальные гвардейцы окружают Тюильри; здесь же и педантичный Лафайет, прозрачный, тонкий и застывший, как вода, превратившаяся в тонкий лед, человек, к которому не может лежать сердце никакой королевы. Национальное собрание, раскинув свою палатку над бездной, заседает поблизости, продолжая свой неизменный шум и болтовню. Снаружи - ничего, кроме бунтов в Нанси, разгромов отеля "Кастри", мятежей и восстаний на севере и юге, в Эксе, Дуэ, Бефоре, Юзесе, Перпиньяне, Ниме и в неисправимом папском Авиньоне; на всей территории Франции беспрестанный треск и вспышки мятежа, доказывающие, до какой степени все наэлектризовано. Прибавьте к этому суровую зиму, голодные стачки рабочих, постоянно рокочущий бас нужды - основной тон и фундамент всех других несогласий.
План королевской семьи, насколько можно говорить о каком-то определенном плане, по-прежнему сводится к бегству на границу. Поистине, это был единственный план, имевший хоть какой-нибудь шанс на успех. Бегите к Буйе, огородитесь пушками, которые обслуживают ваши "сорок тысяч несовращенных германцев", просите Национальное собрание, всех роялистов, конституционалистов и всех, кого можно привлечь за деньги, следовать за вами, а остальных рассейте, если понадобится, картечью. Пусть якобинцы и мятежники с диким воем разбегутся в Бесконечное Пространство, разогнанные картечью! Гремите пушечными жерлами над всей Францией; не просите, а прикажите, чтобы этот мятеж прекратился. А затем правьте со всей возможной конституционностью, совершайте правосудие, склоняйтесь к милосердию, будьте действительными пастырями этого неимущего народа, а не только его брадобреями или лжепастырями. Сделайте все это, если у вас хватит мужества! А если не хватает его, то, ради самого неба, ложитесь лучше спать: другого приличного выхода нет.