Наш младший лейтенант может заметить, что в гостиных, на улицах, дорогах, в гостиницах - всюду умы людей готовы вспыхнуть ярким пламенем. Патриот, входя в гостиную или находясь среди группы офицеров, имеет достаточно оснований впасть в уныние: так много здесь настроенных против него людей; но лишь только он выйдет на улицу или окажется среди солдат, как чувствует себя так, как будто с ним вместе вся нация. Далее он замечает, что после знаменитой присяги Королю, Народу и Закону произошла крупная перемена: до присяги в случае приказа стрелять в народ лично он повиновался бы во имя короля, но после нее во имя народа он не повиновался бы. Равным образом он видит, что патриотические офицеры, более многочисленные в артиллерии, чем в других частях, сами по себе составляют меньшинство, но, имея на своей стороне солдат, они управляли полком и часто спасали своих товарищей-аристократов от опасностей и затруднений. Однажды, например, "один член нашей офицерской компании взбудоражил чернь тем, что, стоя у окна нашей столовой, пел: "О Ричард! О мой король!", и мне пришлось спасать его от разъяренной толпы".

Пусть читатель помножит все это на десять тысяч и распространит, с незначительными изменениями, на все лагеря и гарнизоны Франции. Французская армия, по-видимому, на пороге всеобщего мятежа.

Всеобщий мятеж! Тут есть от чего содрогнуться конституционализму патриотов и августейшему Собранию. Нужно что-нибудь предпринять, но что именно, этого ни один человек не может сказать. Мирабо предлагает даже распустить все двести восемьдесят тысяч солдат и организовать новую армию. Невозможно так сразу, кричат все. Однако, отвечаем мы, так или иначе, но это неизбежно. Подобная армия, с ее дворянами в четвертом поколении, невыплатой жалованья и солдатами, связывающими фуражные веревки, чтобы вешать квартирмейстеров, не может существовать рядом с такой революцией. Остается только выбрать между медленным, хроническим распадом или быстрым, решительным роспуском и организацией новой армии; между агонией, растянутой на много лет или разрешающейся в один час. Если бы Мирабо был министром или правителем, то избрали бы последнее, но так как Мирабо не стоит во главе правительства, то, разумеется, избирается первое.

Глава третья. БУЙЕ В МЕЦЕ

Ничто из перечисленного не составляет тайны для Буйе, находящегося в северо-восточном округе. Временами мысль о бегстве за границу светит ему, как последний луч надежды во всеобщем смятении; однако он остается на своем посту, стараясь по-прежнему надеяться на лучшее и видя спасение не в новой организации, а в удачной контрреволюции и возврате к старому. Кроме того, ему ясно, что именно эта национальная федерация, эти всеобщие клятвы и братания народа с войском принесли "неисчислимый вред". Многое из того, что бродило втайне, благодаря этому вышло наружу и стало явным: национальные гвардейцы и линейные солдаты торжественно обнимаются на всех плац-парадах, поют, произносят патриотические клятвы, попадают в беспорядочные уличные процессии с антивоенными конституционными возгласами и криками "ура". Так, например, Пикардийский полк был выстроен во дворе казарм в Меце и получил за такое поведение строгий выговор от самого генерала, после чего принес раскаяние.

Между тем, по свидетельству отчетов, неповиновение начинает проявляться все резче и сильнее. Офицеров запирают в столовых, осаждают шумными требованиями, сопровождающимися угрозами. Зачинщики мятежа, правда, получают "желтую отставку" - позорную отставку с так называемой cartouche jaune, но вместо одного появляются десять новых зачинщиков, и желтая cartouche перестает считаться позорным наказанием. Через две, самое большее - через четыре недели после знаменитого праздника Пик вся французская армия, которая требует выплаты задержанного жалованья, образует клубы для чтения, посещает народные собрания, находится в состоянии, характеризуемом Буйе только одним словом - бунт. Буйе понимает это, как понимают лишь немногие, и говорит по собственному страшному опыту. Возьмем наугад один пример.

Еще в начале августа - точное число теперь нельзя установить - Буйе, намеревающийся отправиться на воды в Экс-ла-Шапелль, снова внезапно призывается в мецские казармы. Солдаты стоят в боевом порядке, с заряженными ружьями, офицеры находятся тут же по принуждению солдат, и все в один голос настойчиво требуют уплаты задерживаемого жалованья. Раскаявшийся Пикардийский полк, как мы видим, провинился вновь: обширная площадь полна вооруженными мятежниками. Храбрый Буйе подходит к ближайшему полку, открывает свой привыкший к командам рот, чтобы произнести речь, но встречает только негодующие крики, жалобы и требования стольких-то причитающихся по закону тысяч ливров. Момент критический: в Меце стоит около десяти тысяч солдат, и всеми ими овладел, по-видимому, один дух.

Буйе тверд, как алмаз, но что ему делать? Немецкий Зальмский полк, кажется, настроен лучше; тем не менее и Зальмский полк тоже, наверное, слышал о заповеди "не укради", и он тоже знает, что деньги - это деньги. Буйе доверчиво направляется к Зальмскому полку, говорит что-то о доверии, но и здесь ему отвечают требованием сорока четырех тысяч ливров и нескольких су. Крик становится все громче и громче по мере того, как неудовольствие полка возрастает, и, когда в ответ на него не следует не только уплаты, но и обещания уплаты, крик заканчивается тем, что все одновременно вскидывают ружья на плечо и Зальмский полк решительным маршем отправляется на соседнюю улицу, к дому своего полковника, чтобы захватить полковое знамя и Денежный ящик. Зальмцы поступают так в твердой уверенности, что meum не есть tuum и что прекрасные речи не то же, что сорок четыре тысячи ливров и несколько су.

Удержать их невозможно. Зальмцы идут военным маршем, быстро преодолевая расстояние. Буйе и офицеры обнажают сабли и должны идти удвоенным pas de charge, попросту бежать, чтобы опередить солдат; они становятся у внешней лестницы со всей твердостью и презрением к смерти, на которые только способны, в то время как зальмцы грозно надвигаются, шеренга за шеренгой; можно себе представить, в каком они настроении, хотя, по счастью, оно не перешло еще в жажду крови. Буйе стоит, с мрачным спокойствием ожидая конца, уверенный по крайней мере в одном человеке: в самом себе. Все, что может сделать самый бесстрашный из людей и генералов, сделано. Хотя пикеты загораживают улицу с обоих концов и смерть стоит у Буйе перед глазами, ему удается, однако, отправить гонца в драгунский полк с приказом выступить на помощь; драгунские офицеры садятся на коней, но солдаты отказываются идти; отсюда ему не придет спасение. Улица, как мы говорили, забаррикадирована, отрезана от всего мира; над ней лишь равнодушный свод небес, да кое-где, быть может, выглядывает из окна боязливый домовладелец, молясь за Буйе, тогда как многочисленная толпа черни на мостовой молится за успех зальмцев. Так стоят обе партии, подобно телегам, запертым fi узком переулке, или схватившимся в смертельной борьбе борцам! Целых два часа стоят они 6 таком положении. В руке Буйе сверкает сабля; брови его сдвинуты в непоколебимой решимости. Так проходят два часа по мецским часам. Зальмцы стоят в мрачном молчании, изредка нарушаемом бряцанием оружия; но они не стреляют. Время от времени чернь побуждает какого-нибудь гренадера прицелиться в генерала, который смотрит спокойно, как вылитый из бронзы, и каждый раз какой-нибудь капрал отстраняет ружье.

Стоя в таком необыкновенном положении на этой лестнице в течение двух часов, храбрый Буйе, долго бывший лишь тенью, выступает перед нами из мрака и становится личностью. Впрочем, раз зальмцы не застрелили его в эти первые минуты и сам он остается непоколебим, опасность уменьшается. Мэр, "человек в высшей степени почтенный", с чиновниками муниципалитета в трехцветных шарфах добивается наконец пропуска и просьбами, увещаниями, разъяснениями убеждает зальмцев возвратиться в казармы. На следующий день почтенный мэр ссужает деньги, и офицеры выплачивают половину требуемой суммы наличными деньгами. После этой выплаты зальмцы успокаиваются, и на время все, насколько возможно, утихает.