– Ну, ну!…
– А что, любопытно?
– Почему ж не любопытно? Мне любопытно, чем вы можете мне полезным быть на Урале.
– Самое полезное во мне не только прейскурант находить и соответствующих людей подсылать, которые могут с данным предметом обращаться, а самое главное, чем я и смогу быть полезным и без чего вы без меня сдохнете на Урале, – это осторожность.
– Только-то?
– И очень много. У вас только этого не хватает, отчего и может произойти полное крушение планов и освобождение меня раньше срока. Вот вы начнете комбинат строить, так в квартирах всем зеркальные окна, ведь это глупости, при нашем климате такие окна строить. Так мой прейскурант чем ценен и почему многие товарищи не попадались из нашего дома? Потому, что берет Ларвин, скажем, у данного человека продовольствие, берет и берет, а я прихожу, смотрю и говорю: будя, Ларвин, не перемахни через край. И Ларвин дает обратного ходу.
– В чем же вы почувствовали гибель?
– Птичка не действует, и обстановка не действует. Переменить, что ли, надо, не понимаю, забывать начал.
– Поэтому и едете с нами? Ой, врете, Савелий Львович!
– Опять дамку фук, что-то ты нонче, Лева, неудачно играешь. Ну, зачем мне открывать карты, Леон Ионыч? Вон вы подойдите к столу и посмотрите списочек, в нем все мои заказчики переименованы, я его закончу и отдам.
– Зачем же, вы мне его в таком виде дайте.
– Да нет, зачем же? Я лучше закончу.
Он встал и положил в карман.
– Да тоже ложный список, наверное. Зачем вам выдавать?
– Как зачем? А если я искренно хочу перестроиться?
– Но ведь вы же сами говорите, что не бесконечно.
– Но у меня рак.
– Просто хотите перехитрить. Опять врете. Все в шутку обращаете. И список ложный.
– Но вот насчет осторожности…
– Насчет осторожности – правда. Жаль только, что я вот поздно заметил.
– Ну, что ж, можно и поздно с приятностью побеседовать. Не хвастаясь, могу сказать, что без моей осторожности они давно бы погибли.
– А вот что интересно, что они советовались с вами перед тем, как собрались в поездку на Урал?
Савелий передвинул шашку, держал ее долго в пальцах и осторожно поставил.
– Советовались, – сказал он твердо.
– Все?
– Почти все.
– А кто же не советовался?
Он ткнул в меня шашкой пренебрежительно:
– А вот они с доктором.
– Что ж, мне их и брать, по-вашему, не стоит?
– Зачем же, возьмите. Вот он раньше ко мне относился без почтительности, а теперь полная почтительность, Егор Егорыч. Образумятся. Молоды, неосторожны, папиросками обжигаются, я вот со злости на них и костюм-то перепродал. Очень обидные у них были поступки.
Черпанов не удивился, вернее, он не верил тому, что костюм может быть продан.
– Костюм дрянной, вот и продали.
– Зачем дрянной? Как раз в рост Егор Егорыча.
– Опять же, вы и обижаться не можете.
Дядя Савелий срубил три шашки. Лев Львович вздохнул, начали новую партию.
– Это вы совершенно верно насчет обид. От лишних обид много зла, где мне обижаться; я из себя обиды, как говорится, раскаленным железом вытравляю да и остальных учу.
– Вот и доучили.
– До чего же?
– Да жизнь-то вокруг вас совершенно пакостная.
– Неужели? Просто обстановка неподходящая. Живем в тесноте, в грязи, а ведь если расставить по-настоящему, будет даже очень красиво. Я вот как-то мимо каморки проходил, где Егор Егорыч с доктором остановились, и доктор различные мысли развивал, я подслушал. Я, сознаюсь, люблю подслушивать поучительные мысли иногда схватываешь. Так доктор очень метко нас поставил. Я послушал и тоже, сопоставив со своей жизнью, решил: нет, надо тебе, дядя Савелий, отказываться, а тут, кстати, и вы, Леон Ионыч, подъехали, как бы чувствуя мое решение. Однако вы можете подумать, что я увиливаю, насчет того, кому продал я костюм, – так я его на сладкие вещи променял, хотя мне их и есть нельзя, у меня диабет.
– Не диабет, а рак.
– А я думал, что это одно и то же, хотел вот доктору показаться, так он, оказывается, специалист по другим болезням. Видите, и память начало отшибать, очень я болен, Леон Ионыч, придется вам, вскоре по приезде на Урал, помещать меня в дом отдыха.
– Поместил бы я вас в другое место.
Дядя Савелий встал и, указывая рукой на дверь, строго сказал:
– За грубиянство прошу покинуть помещение! Если вам поручено нас набирать, так набирайте без надругательств, а с полным уважением. Я перехожу с вами на чисто официальную точку зрения. Список будет вам доставлен завтра, всех моих клиентов, а костюмчик я продал Валерьяну, Осипу и Людмилочке. Так как они знают, что это ценности большой не представляет, раз я его из рук своих выпустил, то они его вам уступят по себестоимости или даром, может быть, подарят. А теперь, прошу выйти.
И мы вышли. Черпанов был потен, но необычайно возбужден:
– Как хитрит! – он схватил меня за руки и тряс. – То есть, до чего ж хитер! Как вы думаете, верит он мне, что я есть Черпанов?
Я удивился:
– Странно, почему же ему вам не верить?
– Ой, не верит. Если б верил, документы бы потребовал. Удерет, непременно удерет. То есть, какими надо дураками быть, этим Лебедевым, у них кулаки вместо головы; если б они сказали, что он здесь главный, я бы сразу к нему пришел и все было б сделано, а то Степанида Константиновна! Идиоты! Вот если б, Егор Егорыч, вы решились обворовать.
– Да что у него есть!
– Все есть, чего мы даже и подозревать не можем, не осмелимся.
– Извините, но, кроме ловкости, у него ничего нет, да ничего ему и не надо.
– А жадность? Думаете, он может преодолеть жадность? Тьфу! Всю ночь буду караулить, и вы, Егор Егорыч, обязаны, это государственное дело.
– Ну вот, выдумали, буду я какого-то гнусного старикашку караулить!
Он посмотрел мне в глаза и сказал:
– То есть, вы просто дурак и больше ничего.
И он ушел от меня, оставив меня в крайнем изумлении. Я впервые видел его таким сердитым и расстроенным.
Встретил доктора. Он шел веселый. Веселость его мне малопонятна, причиной ее бывают всегда странные выводы.
– Как же рефлексы, пришли ли вы к каким-либо выводам?
– Иногда я не считаю свое мышление грубым, но все же мне кажется, что здесь нет ничего, кроме жестокости.
– Завтра уезжаем, – ответил доктор, – мне вас жалко, вы станете пессимистом, а это в двадцать пять лет опасный случай бешенства.
– Но не заразный.
– Нет. Так как мы уезжаем завтра, то нам не мешает переговорить с Сусанной. Мне хотелось бы, чтобы вы были свидетелем.
– Я и так достаточно был свидетелем ваших безумств.
– Согласитесь, что никакого безумства с Сусанной не произойдет и драться я с ней не буду. К сожалению, наш поход был, действительно, последним. Словами их не прошибешь, очень странно, что в столкновении с капиталистическим миром я оказался моралистом, а не материалистом.
– Вы искусственно выключили всяческую общественность, вам не к кому, оказалось, апеллировать, кроме как к их совести, а это вещь шаткая.
– Я рад, что вы так рассуждаете, Егор Егорыч, встреча с вашим ясным умом доставляет мне всегда искреннее удовольствие, я рад бы с вами побеседовать, но мне нужно просто поразмышлять, ведь согласитесь, если это был последний поход, то вышло, что я не нашел виновников истинного падения Сусанны Львовны.
– Да, может быть, и нет никакого падения, может быть, вам это кажется падением, а она просто не в состоянии задуматься над этим, да, может быть, ей и не нужно задумываться над этим, может быть, вы, если вам удастся произвести в ней соответствующий душевный переворот, сделаете ее просто несчастной.
– К глубокому моему сожалению, должен вам сознаться, что падение было. И такое падение не могло ее не потрясти. Ваши соображения меня б глубоко порадовали, я посижу, подумаю.
Доктор меня смутил, он говорил весело, но, правда, он иногда падением считал такое, что вряд ли могло считаться падением, если особенно это происходило в его воображаемом «неизвестном государстве», да и способ размышлять возле помойной ямы у всех на виду был уж слишком нелеп. Я посмеялся и лег. Если я раньше не верил, что мы уедем, то теперь для меня становилось совершенно ясно, что доктор, увидев, что у Сусанны взаимности не получить, решил смотаться. Прошло 10 дней. Отпуск мой кончался. Жалел ли я, что потерял свою путевку в дом отдыха? Нет! Я видел достаточно много, чтобы быть удовлетворенным. Так я лежал и думал. Постучали в дверь. Я уже знаю стуки. Это Насель. Так оно и оказалось.