Действительно, сегодняшний разговор в институте обернулся совсем как-то неудачно. Стружков сказал, что разговаривал вчера с Лерой, а потом ходил к этому самому Раджу Капуру, он же Марчелло. Ну и что? Лера сама к нему прибежала, это естественно. "Радж Капур" - это ведь линия, которую Стружков же и вытянул на свет. И вообще он все время сам анализирует дело, вдумчиво анализирует, интересно, надо признать! Вот и надо пользоваться его помощью да благодарить за это, а не напускать на себя официальную холодность и загадочность. Линьков сморщился и замотал головой, вспомнив, какие глаза были у Бориса...

"Чего я уж так? В конце-то концов, что я особенного сказал Стружкову? успокаивал он себя, ничуть не веря этим дешевым аргументам. - Только дал понять, что не одобряю его самостоятельные действия... и ведь очень осторожно... даже не столько словами, сколько интонацией, взглядом..."

Марчелло сначала перепугался до смерти, зубами клацал и все допытывался: за что его?.. Линьков знал, что Борис не упоминал о смерти Аркадия, но теперь пришлось об этом сказать, а то у Марчелло мозги работали явно не в том направлении: он все насчет торговли пленками опасался.

- То есть когда же это он умер? - изумился Марчелло, выслушав лаконичное сообщение Линькова. - Я же вчера вечером имел разговор с одним его приятелем, и ничего такого... Он от меня, выходит, скрыл?! Извиняюсь, конечно, а вы этого приятеля знаете? - Марчелло вдруг оживился и зубами клацать перестал. - Борис его зовут, такой крепкий парень, чувствуется, что спорт любит... Ну, такой он, в общем, на вид культурный, одет, правда, так себе, без особого понимания...

Линьков выслушал эту кратную характеристику Бориса, потом сказал, что знает такого. Марчелло посоображал чуточку, потом приоткрыл дверь фанерной клетушки, исполнявшей роль директорского кабинета, выглянул в проход между ящиками и, вернувшись, доверительно наклонился к Линькову.

- Я с вами кой о чем поделиться хочу, товарищ следователь, - хриплым полушепотом заговорил он. - Вот этот Борис, вы подтверждаете, работал совместно с Левицким, да? Теперь Левицкий вроде как убит, я так понял?

- Не так, - разъяснил Линьков, - Ведется следствие. Причины и обстоятельства смерти Левицкого еще не установлены.

- Так на так выходит! - с азартом сказал Марчелло. - Непонятно, да? Вот то же самое и мне непонятно, чего этот Борис крутит? Нет, ну скажите, чего?

Ежели у тебя друг-приятель скончался, ты что можешь? Ты горевать можешь, да?

Семью можешь утешать, поскольку у ней горе. Но не ходить выпытывать людей! И с таким подходом, видите? Словно бы и ничего, приходит, совсем о другом говорит, а сам-то!

- Левицкий не просто умер, - сказал Линьков, - а при невыясненных обстоятельствах. Меня лично не удивляет, если его ближайший друг и сотрудник тоже пытается выяснить, что и как случилось.

Марчелло облизал сухие темные губы. Глаза его снова стали настороженными и тревожными.

- Это вы правильно сказали, безусловно! - вкрадчиво заговорил он. Выяснить - это, конечно, всякому хочется. Но весь вопрос - как выяснить! А у этого Бориса подход не тот! Почему не тот, сейчас все отмечу. Первое, значит, это то, что он про смерть промолчал. Это как понимать? У тебя друг скончался, да? - Марчелло произнес раскатисто: "дрруг". - А ты, похоронить его не успели, цирк устраиваешь? А второе - это я вам еще не объяснил - он про свое местожительство скрыл!

- То есть как скрыл? - недоверчиво спросил Линьков. - Не захотел вам сообщить свой адрес, что ли?

- А я его адресом нисколько даже не интересовался! - заявил Марчелло. А вот как было! Я это иду с ним, и заговорили мы конкретно о том самом, о чем и с Левицким в последний-то раз. И вот тут - третье! Поняли? До второго пункта, до адреса то есть, я еще дойду, но раньше - третье! Я с ним, значит, делюсь, как с человеком, что мне Левицкий сказал насчет своих осложнений с близким другом. А Борис, представляете, как услыхал про это, так зеленый стал - аж глядеть на него муторно. Я подумал: у него сердце больное... - Марчелло саркастически хмыкнул, - А выходит, что никакое тут не сердце.

- Что же именно выходит, по-вашему? - с ледяной вежливостью спросил Линьков.

- Как же это - что? - торжествующе сказал Марчелло. - Не сердце, значит, его забеспокоило в тот момент, а совесть! Совесть у него определенно нечистая.

Гарантия! Что он с Левицким сделал, мне, конечно, неизвестно. Но только есть у него на совести какое-то дельце насчет Левицкого, это даже спорить не приходится. И опять же с местожительством. Значит, когда у нас этот разговор произошел, то Борис до такой степени переживать начал, что я уж думал, он на ногах не устоит. Но как я сказал насчет сердца, он сразу встряхнулся, понял, видать, что я его раскусил. И говорит, через силу так, зубы сцепивши: "Ну, я пошел!" И чуть не бегом в подворотню. А мне подозрительно стало, думаю: как же так, говорил, что живет на Березовой, а сам куда? Стал я в подворотне, курю, в щелку на воротах смотрю. Пять минут простоял, не больше, - гляжу, идет Борис. А живет он, верно, на Березовой, я уж поинтересовался, проследил...

- Все факты, о которых вы сообщили, можно истолковать иначе, - сухо сказал Линьков. - Стружков умолчал о смерти Левицкого, чтобы не испугать вас этим известием и выведать побольше подробностей. Волноваться он мог не потому, что испытывал угрызения совести, а потому, что гибель друга выбила его из колеи. А нырнул он в чужой двор уж наверняка не для того, чтобы скрыть от вас свой адрес: да ведь вы его и не пытались узнать...

- А зачем же тогда? - хмуро спросил Марчелло.

Линьков встал.

- Зачем? Ну мало ли зачем? Например, ему могло надоесть общение с вами! - небрежно сказал он, с мстительным удовлетворением глядя, как перекосились темные губы Марчелло.

"Совсем вы что-то расклеились, товарищ Линьков, распустились, как цветочек!

- думал он, шагая по улице. - Личные мотивы в вашем поведении явно выдвигаются на первое место в ущерб делу. Непременно вам понадобилось воспитывать этого паршивца Марчелло, а все почему: потому, что затронули Стружиова, к которому вы питаете такие сложные чувства... Вы, значит, питаете, а кто другой его трогать не моги! Ах, блюститель справедливости, страж закона!" Линьков даже замычал от презрения к себе и яростно мотнул головой.