- Владимир, очень жарко! - окликнул я его. - Почему бы вам не поплавать?
Моя хитрость удалась. Петров пришел в себя и прыгнул в бассейн, подняв в воздух тучу брызг. Я расслабился со вздохом облегчения от того, что ситуация, кажется, разрядилась.
Слава создателю, кажется пронесло, - подумал я.
Несколько минут я лежал удовлетворенный, а потом до меня вдруг дошло, что журчание разговора не возобновилось. Я резко приподнялся и сразу же увидел объяснение этому. Петров переплыл на мелкую часть бассейна и, неподвижно стоя со скрещенными руками в приспущенных зеленых атласных трусах, снова таращился на них.
- Владимир, - окликнул я, - как вода? Окликнул только для того, чтобы разрядить напряжение.
Владимир реагировал неохотно. - Хорошая, - произнес он и продолжал таращиться.
Я все больше приходил в отчаяние, но инициативу в этой ситуации перехватил у меня мистер Леннокс Боуд, который взял сито в виде совка, которое используют для очистки бассейна и направился к воде.
- Не почистить ли бассейн от инородных предметов, - произнес он с неприятной резкостью в голосе.
Внезапно я позабыл о неудобстве, манерах и прочих понятиях, которые обычно связывают с поведением в обществе. Мне стало наплевать, что чувствуют супруги Леннокс Боуд. Это было довольно серьезно, но я знал, что если бы Петров понял прозвучавшее высказывание, это могло бы повлечь откат назад в наших отношениях на том пути, по которому я с такими усилиями вел его. Без сомнения это было намного важнее, чем супруги Леннокс Боуд с их социальными условностями Я знал, каким неустойчивым было психическое равновесие Петрова.
Моля бога о том, чтобы он не понял этого высказывания, я устремился навстречу ему и завел разговор, чтобы отвлечь его и получить время для разрешения всей этой ситуации. К счастью, по реакции Петрова было видно, что он не разобрал, что было сказано, однако уловил неприязнь к себе в окружающей его обстановке.
- Не беспокойтесь, Майкл, - сказал он, - они не выкинут вас из этого проклятого дома.
Мне было наплевать, выкинут или нет, настолько сильным было мое облегчение от того, что Петров не понял прозвучавшего оскорбления. Я убедил его в том, что я не беспокоюсь, и предложил вернуться в мою квартиру. Когда мы поднимались по лестнице, я натянуто улыбнулся самому себе. Здесь были люди, которые могли очень многое потерять от любой угрозы сложившемуся социальному устройству и которые непроизвольно повели себя таким образом, что могли разрушить ситуацию, обещавшую большой положительный эффект для Австралии и всего западного мира. Ведь если бы Петров понял это, он мог бы изменить свою линию поведения и уберечь австралийскую коммунистическую партию и международный коммунизм от крупного поражения, если не сказать бедствия.
К счастью этого не произошло. Но этот инцидент показывает, насколько тонкой была грань между успехом и неудачей в одном из наиболее известных дел о шпионаже в современную эпоху.
Глава вторая
Я не отношусь к числу людей с твердыми политическими убеждениями. Меня раздражает, когда меня называют фанатичным противником коммунизма. Я не люблю фанатизм любого рода. Именно поэтому я готов бороться с коммунизмом, фашизмом и другими разновидностями тоталитаризма, построенными на фанатизме.
Я верю в права человека и в его право бороться, чтобы защитить эти права.
Я считаю, что даже в западных демократических государствах предпринимаются попытки свести на нет права человека, однако сохраняется одно большое право - поднять свой голос протеста без опасения получить пулю в спину. Это одно из основополагающих прав, наличие которого отличает Запад от Советского Союза и его сателлитов, и я готов бороться любыми средствами, чтобы защитить его. Это, без сомнения, долг всех граждан демократических государств.
И это является моим движущим мотивом во всем этом деле - мотивом, построенным на убеждениях, которые начали развиваться у меня задолго до того, как я бежал из Польши в эту страну.
Хотя я родился (19 марта 1917 года) в Киеве, столице Украины, я по происхождению - поляк. Оба моих родителя, хотя и поляки, окончили харьковский университет на Украине, отец - по курсу ветеринарии, а мать стоматологии.
Во время моего рождения Польши, как независимого государства, не существовало. 1917 год был годом революции в России и обстановка там характеризовалась хаосом анархией. Крестьянские банды рыскали по сельской местности; поджоги, грабежи и убийства совершались повсеместно.
В 1920 году Польша обрела статус независимого государства, и мои родители вместе со мной и моим братом Стефаном, переехали в её восточную часть. Я пошел в школу в городе Вильно и начал учиться в консерватории по классу скрипки. В 1935 году я поступил на медицинский факультет и одновременно продолжил учиться музыке, которая была (и, надеюсь, продолжает оставаться) главным моим интересом в жизни. Когда Германия в 1939 году объявила Польше войну, я был студентом-медиком пятого курса.
Вскоре пришли и советские армии - это было 17 сентября 1939 года - и именно тогда я впервые получил свое первое представление о Красной Армии.
Один из инцидентов, который произошел в то время, до сих пор сохранился в моей памяти. Советские солдаты поначалу держались отчуждённо, но через несколько дней отсутствие общения стало для них слишком тягостным, и они начали разговаривать с любым, кто понимал по-русски. Первыми вопросами, которые они задавали, были о том, почему люди так хорошо одеты, какие существуют праздники. Поскольку мы жили в довольно бедном городке, и одежда большинства людей была весьма скромной, мы пришли к выводу, что жизнь в тех местах, откуда пришли эти солдаты, по всей видимости, нелегкая.
В то время я не состоял ни в одной из политических партий. Антикоммунистическая и антисоветская пропаганда, которая зачастую появлявшаяся в довоенной польской прессе, не оказывала на меня большого влияния. Я считал, что коммунизм - это хорошая идея, а советский коммунизм - интересный эксперимент.
Поэтому я без всякой предвзятости или опасений смотрел, как бесчисленные советские танки катят по мощеным булыжником улицам Вильно. Часть жителей города испытывала некоторую нервозность, а меня переполняло любопытство, причем это любопытство нельзя было назвать недружественным.
Русские недолго пробыли в городе. Через несколько недель Советы передали город Вильно Литве, у которой были связи с нацистской Германией.
7 ноября меня арестовали и обвинили в хранении огнестрельного оружия. Случилось так, что меня попросили спрятать на одну ночь оружие для группы людей, которых я знал. В ту ночь, несмотря на то, что я не занимался ничем незаконным, меня задержала полиция за несоблюдение комендантского часа. Она провела рутинный обыск у меня дома и обнаружила огнестрельное оружие.
По такому обвинению полагалась смертная казнь, но я заявил, и впоследствии держался этого показания даже на допросах с избиениями в полиции, что оружие было оставлено у меня двумя людьми, которые (я уже знал это) были убиты во время сопровождения беженцев через границу. Поскольку полиция не смогла опровергнуть мои показания, меня приговорили к трем месяцам тюремного заключения. У меня до сих пор время от времени наблюдается рецидив дизентерии, которую я подхватил тогда в тюрьме.
После освобождения из тюрьмы я был назначен руководителем театра музыкальной комедии. Когда в июне 1940 года вернулись советские войска, я продолжал работать на этой должности.
Наш театр стал коллективным, но мой статус не изменился. Я и ещё двое человек были избраны в руководящий комитет, а поскольку я знал русский язык и мое политическое досье было чистым, то мое положение было устойчивым. Однако общая политическая ситуация в городе ухудшилось, и то здесь, то там людей начали арестовывать. Количество и частота арестов росли, и многих из тех, кого арестовали, больше никогда уже не видели. В повседневной жизни людей поселился страх. Каждый задавался вопросом, кто будет следующим в списке НКВД (теперь это уже МВД). Лица, которые занимали какие-либо властные или административные должности были подвержены даже большему риску ареста, чем простые люди, так как легко становились мишенью анонимных обвинений со стороны своих подчинённых.