Нам станут ссылаться на божественное внушение, на откровение самого бога, подтвержденное чудесами. Но ведь само это откровение-непостижимая тайна. Чтобы в него поверить, надо обладать такой же верой, как и для того, чтобы поверить в самые туманные религиозные догматы. Разве не требуется веры, не считающейся ни с какими противоречиями, для того чтобы поверить, что благой бог захотел открыться только нескольким избранным людям? Что справедливый бог ненавидит и осуждает всех тех, кому он не захотел открыться? Разве не требуется непоколебимой веры для того, чтобы вообразить, что благой и мудрый бог, желая открыться своим созданиям, счел нужным возвестить им тайны, то есть говорить им о вещах, которые им невозможно понять?
Что касается чудес, на которые, говорят, опирается это откровение, то требуется много веры, чтобы в них поверить. Чудеса - явления сверхъестественные, которые бесконечно превосходят силы человеческие и которых разум постичь не может.
Впрочем, как это можно понять, чтобы справедливый бог мог творить чудеса для доказательства откровения, противоречащего тем представлениям, которые мы можем иметь о справедливости, мудрости, доброте? Самые эти представления оказались бы непостижимыми тайнами, если бы христианское откровение было истинно. Отсюда следует, что, поскольку откровение само представляет собою тайну, оно никак не может служить обоснованием таинственных догм, которым оно учит христиан, и что те, кто им эти догмы проповедует, не могут быть более осведомлены о них или более убеждены в них, чем люди, которые слушают их, ничего не понимая.
Приходится, таким образом, прийти к заключению, что у наиболее искренних богословов, когда они нам заявляют, что они вполне убеждены, их вера, которую они называют убежденностью, в сущности говоря, лишь молчаливое присоединение к взглядам людей, которых они считают боговдохновенными, или учителей, к авторитету которых они привыкли относиться с почтением. \ В самом деле, во всех странах и во всех сектах изучение богословия состоит исключительно в заучивании наизусть мнений, принятых главарями секты, и в механическом следовании их системам. Этот метод-единственно верный и единственный, при помощи которого можно выдвинуться в церкви. Богослов, претендующий на самостоятельный полет мысли, рискует жизнью или, во всяком случае, провалом своей карьеры. Если он не придерживается вопреки своим собственным знаниям общепринятых взглядов, его скоро затравят, как новатора, еретика, нечестивца, человека с беспокойным и опасным умонастроением. Поэтому богослов, как и мирянин, чтобы быть ортодоксом, должен отказаться от собственного суждения, заставить умолкнуть разум и стараться лишь без разбору распространять доктрины, уже установленные, независимо от того, одобряет ли он их или внутренне не соглашается с ними. Христианские богословы, как и масса верующих, не имеют права самостоятельно мыслить. Им навязывают необходимость верить или по крайней мере внушать другим веру в установившиеся взгляды. Богословы вынуждены заявлять по примеру Дионисия Александрийского: "Я не отвергаю того, чего не понимаю. Напротив, чем меньше я понимаю, тем больше я восхищаюсь".
Если тайны, сколько бы о них ни размышлять, не становятся от этого понятнее ни тем, кто их изучает, ни тем, кто их пропагандирует, то мы должны прийти еще к тому выводу, что они приводят лишь к бесполезному загромождению ума духовенства и массы верующих.
Наконец, приходится признать, что христиане и их священники либо ни во что не верят, либо не имеют подлинного представления о том, во что веруют. Вера народов представляет собой лишь слепое доверие к знаниям руководителей. А вера этих руководителей тоже основана лишь на доверии к знаниям и добросовестности их святых предшественников; но эта последняя инстанциясвятые объявляют себя боговдохновенными сами. Правда, они доказали это чудесами, но эти чудеса засвидетельствованы опять-таки только ими самими, или о них сообщают нам писатели, связанные с этими святыми или преданные их партии. Вот и все обоснования веры.
Как бы ни обстояло дело с законностью этих притязаний и с достоверностью этих показаний, мы ясно видим, что проповедники христианства не могут быть в большей степени убеждены в проповедуемых ими догмах, чем их послушные слушатели, спокойно воспринимающие те глубокие тайны, которые вероучители каждый день на наших глазах им подносят. Почему же эти краснобаи не перестают сотрясать воздух звуками, с которыми они сами не могут связать никакого представления и которых, следовательно, они не могут осмыслить и для других? А потому, что тьма совершенно необходима для всех тех. кто желает обманывать потому, что злодей боится света. Потому, что понятная и ясная религия не принесла бы никакой выгоды духовенству. Потому, что туманные речи, загадки, двусмысленные изречения импонируют черни, которая ценит лишь то, чего она не понимает. Потому, что если кто хочет управлять людьми и располагать ими по своему произволу, то для него важно повергать их в состояние вечного смущения и тревоги. Это самое удобное средство удерживать их под игом обманщиков, взявших на себя попечение об их спасении. Если тайны бесполезны для народа, то они, во всяком случае, очень полезны духовенству. Оно подносит свои речи от имени божества, остающегося всегда скрытым от слабого зрения смертных. Люди большей частью следуют примеру Дионисия Александрийского: чем меньше они понимают тем больше восхищаются. Никогда поселянин не бывает так доволен проповедью кюре, как когда она начинена латинскими цитатами. Для простаков это - несомненное доказательство учености их проповедника. Раз так, то приходится согласиться, что римская церковь угождает вкусу толпы. Она достигает того, что народ не понимает даже молитв, с которыми он обращается к богу.
Эти размышления помогут нам разгадать истинный смысл тех добродетелей, которые проповедники христианства хитроумно ввели в религию. Добродетели эти ничего общего не имеют с общественной полезностью и благом народа. Преимущества этих добродетелей для большинства людей столь же таинственны, как и глубочайшие тайны религии. Мы постараемся, однако, вскрыть их тенденцию, чтобы выяснить, кому эти добродетели выгодны.
Реже всего можно видеть, чтобы христианские витии предписывали своим набожным слушателям человеческие или социальные добродетели. Мы не видим, чтобы они интересовались воспитанием людей и граждан. Они очень редко говорят нам, как мы должны поступать в качестве отцов, супругов, детей, друзей, подданных, членов гражданского общества.
Они нисколько не заботятся о том, чтобы разъяснить важность единения, согласия, снисходительности. Если они случайно говорят о таких вещах, то лишь мимоходом. Вообще духовенство отвергает человеческие и общественные добродетели, не согласующиеся с его честолюбивым и мятежным духом. Оно провозгласило бы неверующим, философом, "ложным братом" всякого священнослужителя, который дерзнул бы оставить в стороне "евангельские" добродетели и употребить свое красноречие на проповедь социальных добродетелей. Проповедника, который имел бы неосторожность проповедовать снисходительность к чужим взглядам или даже протестовать против гонений, прогнали бы немедленно с кафедры навсегда. Современные фанатики и главари духовенства объявляют ересью мнение тех, кто высказывается за терпимость, и обозначают ее термином "толерантизм".
Духовенство требует лишь таких добродетелей и настроений, которые полезны для него. Первая добродетель, которую оно должно вдалбливать людям,-это вера. Она, очевидно, основа поповской власти над умами, и она быстро приводит к тому, что лица, получившие этот дар небес, душою и телом покоряются духовенству. Благодаря этой вере христиане принимают без рассуждений все мнения, догмы, таинства, церемонии и прибыльные обряды, благоразумно выдуманные церковниками для своей личной пользы. Эту покорную веру во все времена до того ценили, что даже сам апостол Павел дал понять, что ее одной, даже без дел, достаточно для спасения. По крайней мере, в этом смысле поняли его многие христианские секты, которые были убеждены, что при наличии веры не стоит обременять себя добрыми делами. Впрочем, по всем данным, в эпоху первоначального христианства, как мы уже заметили, для допущения в христианские общины требовалась только вера. Существовала уверенность, что эта предварительная добродетель не замедлит повлечь за собой все прочие, какие потребуются пастырям.