Часто говорят о просвещенной набожности, которую противопоставляют набожности слепой. Но каким образом набожность может быть просвещенной? Люди, которые никогда себе не позволяют обращаться к своему разуму за указаниями по вопросам религии, которые не смеют сами иметь суждение о чем бы то ни было, которые смотрят только глазами своих священников или наставников, которые обладают лишь принципами, почерпнутыми в книгах "священного" писания, которые размышляют лишь о мистических творениях и непостижимых догмах,-такие люди, повторяю, никогда не могут быть просвещенными. Просвещенная набожность заключает в себе противоречие. Просвещенный святоша - это так же непостижимо, как слепой ясновидящий.
На священников, которым поручена проповедь евангельской морали, она производит не лучшее действие, чем на их слушателей. Вообще мы видим, что они очень редко обманываются насчет возвышенных наставлений и строгих советов, которые они высокопарно подносят христианским слушателям. От уст до сердца расстояние большое, как говорит красноречивый Массильон. Во всяком случае, Христова мораль не искореняет, как видим, в священниках ни честолюбия, ни жадности, ни страсти к почестям и чинам, ни сварливого и мстительного характера, ни духа партийности. Напротив, все способствует тому, чтобы питать в них эти преступные наклонности. Примеры и писания их святых предшественников отнюдь не способны исцелить их от свойственных их профессии пороков.
В самом деле, религия не только не производит благотворного влияния на нравы служителей евангелия, но, наоборот, ведет к тому, чтобы их развратить и сделать принципиально дурными. Верят ли они искренне в ту религию, которую возвещают, или смотрят на нее лишь как на средство существовать за счет черни - ив том и в другом случае все содействует тому, чтобы оторвать священника от отечества, семьи и общества и привязать его исключительно и предпочтительно к сословию, которому одному он должен служить, ибо от него зависят его страхи и надежды. Так как ему не разрешается жениться, то все общественные узы порываются для него еще более действительным образом. Он не является ни супругом, ни отцом, ни родственником, ни другом. Он священник, он живет только для себя. Он пользуется только процентами с имущества, которым владеет. Он знает, что никакая власть не сумеет у него отнять его имущество, пока он жив; поэтому само положение его внушает ему равнодушие к отечеству и согражданам.
Если священник честолюбив и хочет сделать карьеру он должен проявить усердие на службе господствующей партии и не быть разборчивым в средствах угождения главарям, от которых зависит его счастье. Он должен плести интриги и заговоры в пользу сильнейших, подавлять, преследовать, давить слабейших.
Наконец, по мере надобности он должен вносить смуту в государство и приносить вред, будучи уверен что получит поддержку, награду и отличия от тех, кому он верно служил. Отсюда понятно, что священник- будь он фанатиком, будь он лицемером - всегда будет человеком, связанным личными интересами с сословием вредным для общества, за счет которого только и можно ему служить. Словом, все ведет к тому, чтобы делать священников дурными. К ним прежде всего можно отнести слова: врачи, исцелитесь сами.
Что сказать о прелате, который с кафедры проповедует смирение, бескорыстие, отказ от преходящего богатства людям, прекрасно знающим происки, интриги и часто позорные средства, при помощи которых достигают сана епископа и добиваются обилия бенефиций? Что может дать этот самый прелат, личное распутство которого хорошо известно, когда он вдалбливает другим строгие правила, а паства видит, что он сам плохо их выполняет? Для того чтобы достигнуть каких-нибудь результатов, ему приходится обычно перекладывать заботу о просвещении паствы на наемных проповедников, которые также понапрасну разглагольствуют против пороков, от которых духовенство, как всякий знает, не свободно. Тщетно эти платные вероучители каждый день восстают против распущенности своего времени, которой они сами заражены. Тщетно они грозят громами небесными, которые их самих мало трогают. Напрасно они у ног верующих раскрывают пропасть ада, которого очевидно, сами так мало боятся. Они производят лишь мимолетное впечатление на запуганные души. Многие скоро забывают страшные уроки. Большинство смотрит на этих витий просто как на людей, хорошо справляющихся со своим ремеслом. Уходя с их проповедей, всякий возвращается к своим любимым наклонностям, которые пустые риторические фигуры неспособны искоренить. Все почтительно взирают на высокие совершенства, которых они сами не надеются достигнуть, которые отведены для пустынь и монастырей. Всякий умиляется и восторгается добродетелями, которых никто, как он видит, не осуществляет, и поэтому он и сам не дает себе труда их приобрести. Такова исконная причина неуспеха евангельской морали, на бесплодность которой постоянно жалуются сами проповедники ее. Всякий считает ее замечательной в теории, но совершенно неосуществимой на практике.
Если эта божественная мораль так мало действует на христиан, то какую пользу они могут извлечь из догм и таинств, которыми постоянно их занимают священные витии? Таинства, даже по признанию тех, кто их возвещает, выше разумения, недоступны человеческому уму. Отсюда следует, что это нечто непостижимое ни для тех, которые учат этому, ни для тех, кто их слушает. Рассуждать о таинствах, сказал один весьма здравомыслящий человек, и вместе с тем уверять, что это тайна,- величайшее противоречие из тех, какие мы находим в величайших тайнах.
Уверяют, что божество решительно требует веры в тайны, которые оно открыло. Но в таком случае божество требует невозможного. Верить - значит быть убежденным. Чтобы быть убежденным в истинности какого-нибудь положения, надо ясно понимать его изложение. Надо чувствовать его очевидность. Но понятия, очевидность которых познаваема, относятся к ведению разума, они доступны человеческому разумению и, следовательно, не являются уже тайнами. Отсюда ясно, что нельзя искренне и твердо верить в тайны. Нельзя быть вполне убежденным в том, чего не понимаешь. Утверждать, что веришь в нечто, о чем не имеешь представления или что заключает в себе противоречивые понятия,значит лгать или не понимать смысла своих слов. Утверждение, что отец-бог, сын-бог, святой дух-бог и что все-таки существует только один бог, представляет собою непостижимое положение, абсолютно противоречивое, в котором, следовательно, ни один человек на земле не может быть вполне убежден.
Между тем христианская религия полна таких непостижимых положений, которыми неустанно каждый день пичкают простаков. Какую же пользу может получить народ от непонятных догм, о которых ему постоянно жужжат в уши? Разве набожный человек становится умнее и лучше оттого, что ему каждый день говорят о неизреченных тайнах троицы, воплощения, искупления, евхаристии, предопределения, свободы воли, благодати и т.п.?
Многие учители церкви вынуждены были признать, что христианские народы не способны были понять что бы то ни было в своей религии. "Народ,-говорит Григорий Назианский,-спасается благодаря своей неспособности разбираться" (Ог. 21). Блаженный Августин говорит, что "не способность понимать, а простота веры-вот в чем спасение для толпы".
Действительно, ясно, что христиане не только ничего не понимают в исповедуемой ими религии, но не имеют даже веры, так как не могут верить в то, чего не понимают. То, что выше человеческого разумения, не может быть воспринято человеческим умом. Отсюда следует, что когда христиане говорят, что верят в ту или иную тайну, то это просто означает, что они с детства привыкли соглашаться с некоторыми положениями. Их священники и наставники говорили им, что их спасение зависит от этих положений, но они сами не могли и не смели их разобрать. "Верить" на языке христиан означает соглашаться с мнением или верованием священников или ссылаться в затруднительных случаях на своих духовных руководителей.
Но могут ли эти духовные руководители сами обладать прочной верой, то есть быть полностью убеждены в непостижимых и противоречивых положениях или в тайнах, которые они возвещают? Разве тайна не в такой же степени выше разумения священника или самого глубокомысленного богослова, как мирянина или невежды? Какая-нибудь вещь может перестать быть тайной и не быть выше разумения лишь в том случае, если бы нашелся хотя бы один человек, способный ее понять.