Отослав сию бумагу, с чистым сердцем отправился в 306-ю дивизию, куда призывали неотложные дела. Именно здесь готовился прорыв фронта, и именно эта дивизия получила титул "Рипшевская".

На следующий день, по приезде, застал я свою канцелярию в смятенном состоянии. На мой вопрос - протянутая бумага. Та самая. На ней резолюция Военного совета: "Просьба подобных глупостей впредь не направлять во избежание неприятных для вас последствий".

"Последствия" меня, говоря по совести, не очень-то пугали, хотя власти у Военного совета было много. Назад в полк? Да хоть сейчас... С тем и пошел к Дунаеву. Он еще полеживал в отведенной ему резиденции - небольшом новом доме, но чувствовал себя лучше.

Выслушав доклад, наморщил нос, посмотрел на меня как на недоросля и сказал назидательно: "Надо было действовать по всем правилам бюрократии. Учишь вас, учишь... Не понимаете? Напроситься на личную аудиенцию и доложить дело в приличествующих выражениях, то есть, согласившись с реакцией Военного совета, доказать в подобающих выражениях, что де - обманули вас, хотели провести за нос".

А дело со всеми теми резолюциями приказал направить нарочным сегодня же в прокуратуру фронта. Ждать пришлось недели три. Вызывает меня сам командующий. Заставляет ждать в прихожей. Встает, выходит из-за стола, подает бумагу. А на ней, той самой, рядом с резолюцией Военного совета жирная, начертанная синим карандашом через всю страницу, надпись: "Тов. Голубев. Если расстрелять, то зачем же судить?" И все.

- Подойдите поближе, товарищ Буква, гляньте на лист.

И, взяв карандаш, вычеркивает мою фамилию из уже подготовленного на подпись Военному совету списка награждаемых орденом Красной Звезды.

29

За что же меня хотели наградить? По случаю, имеющему, как представляется, известный интерес.

С некоторого времени 43-ю Армию стали "довооружать" реактивной артиллерией, то есть, проще говоря, "катюшами".

Слышал я, что тотчас по прибытии они выстроили себе городок с комнатой отдыха (красным уголком), столовой и казармой. Видел их в действии только раз, когда легковушка, выделенная мне для поездки в какую-то из дивизий, резко свернула направо и мимо нас на бешеной скорости промчалась ракетоносная машина. Вдруг она развернулась, остановилась и к тому времени, как мы подъехали к ней, чуть ли не впритык, разразилась буйством пламени и грома. Уже на следующей секунде машина с крутого поворота рванула назад, к себе в безопасное убежище.

- Что это они так спешат? - спросил я водителя.

- А кто их знает? Они всегда так. Будто немцам только и делов что засекать их... Как они говорят. Хорошо живут. Ни с кем не общаются.

И мы, в прокуратуре, о них ничего не ведали бы, не случись беды: батальон, развивавший наступление по пятам отступавшего противника, попал под огонь собственной артиллерии - тех самых "катюш". Снова срочный запрос из штаба фронта. Снова срочный вызов к командующему. Еду в батальон. Застаю его расположившимся на обширной поляне. На середине - в некоем подобии шалаша, сооруженного из плащ-палаток, застаю комбата и ротных командиров.

- Достигли намеченных рубежей около четырех часов утра. Немец отходил, не принимая сближения. Мы - как по Уставу положено - пошли развернутым строем по его следу, стремясь овладеть высоткой - вон она - и укрепиться. Но не дошли. Половина из тех, что уже подходили к цели, были накрыты огнем, и я приказал отступить, вытаскивая раненых. "Катюши", хваленные, воспетые нами...

И вполне оправданное настроением - непечатное.

- А нынешняя ваша позиция? Ведь тут все время рвутся снаряды. Лучшей цели не придумаешь.

- Так ведь это отступать без приказа? Не оглядывайтесь. Коли видите разрыв, значит, мимо, значит уцелели. Как подумаешь о высотке... Там небось и укрепления нашли бы.

- Капитан, распорядитесь прочертить на карте три линии: исходного пункта, достигнутого рубежа и тутошнего вашего расположения. А я, как стемнеет, поползу к высотке, чтобы определить крайний пункт обстрела. По стабилизаторам. Должны же они быть.

- Их там насыпано. Я поползу с вами. Нет, нет. Мне и самому нужно. Да не отговаривайте вы меня. Я и без вас бы пошел. Мне вы нужны больше, чем я вам.

- Один бы я, разумеется, не пошел, не имею права, но...

- Решено, решено!

Не могу передать того, как мне понравился этот крепыш-капитан. Может еще потому, что земляк: я из-под Рославля, он из Смоленска. Чистой воды русак: белобрысый, голубоглазый...

...И мы поползли. Шинели становились все тяжелее от налипавшей на них земли, вздыбленной от воронок. Кошачьи глаза капитана первыми узрели искомые нами стабилизаторы. Один из них я прихватил с собой. Линия обстрела изгибалась дугой. Так казалось. Фонарей мы с собой, разумеется, не взяли, не без основания косясь даже на краешек луны. Возвратились благополучно: только раз попали под выстрелы, залегли, заползли за куст, да и отдышаться надо было. Мне в особенности. Отвык.

В шалашике уже напились чаю - водки не полагалось, лето. Соснули малость. Утром тщательно сверили карты. Все вроде бы сходилось.

Вернувшись к себе, "отдал в чистку" шинель, на которую наши канцелярские девушки смотрели как на раритет: "Это вы так ползали?" Вечером того же дня ракетчики прислали за мной грузовую машину, привезли к себе, поместили в красном уголке, на роскошном диване и скрылись из глаз. Ни ужина, ни чаю. Ни приглашения к беседе.

Так уж повелось у нас в 43-й Армии, что всякая случавшаяся у них история, вроде взрыва начиненного ракетами вагона на станции Ломоносове, была предметом внимания армейского СМЕРШа, то есть того же НКВД. А название это было, как рассказывали, придумано "самим" Молотовым и означало в расшифровке "Смерть шпионам".

- Не вмешивайтесь, - приказывал в таких случаях всезнающий Дунаев, этим занимается Иофис (начальник нашего армейского СМЕРШа).

По этой причине военная прокуратура была здесь не в чести. Утром, однако, явился с докладом лейтенант: "Вас просят пройти к начальнику штаба".

- А не в столовую? Вы не перепутали?

Лейтенант смешался:

- Вам принесут туда.

Здесь уже знали, что я провел расследование на брюхе, но никто не спросил о числе жертв. Это их - а было за столом человек пять-шесть - не интересовало. Я был взбешен, и мне стоило сил сдерживать себя.

- Ну вот что: мне все эти ваши байки надоели. Прошу иметь в виду, что перед вами военюрист второго ранга (вторую шпалу я получил дней за пять до того), начальник следственного отдела прокуратуры армии. И то, что требую приказ. Потрудитесь изготовить на кальке точную копию вашей, как вы выражаетесь, стрельбищной карты. А вы, начальник штаба, ее заверите подписью и поставите печать. Помните о том, что дело может дойти до командующего фронтом. И не исключено, что кого-нибудь из вас я арестую. Я ясно выражаюсь? Даю вам на это полчаса. И подготовьте мне машину. Все!

От еды отказался. На этот раз их проняло. Через час голодный и злой мчался я в первый эшелон штаба армии к начальнику артиллерии генералу Рабиновичу (первому в мире генералу Рабиновичу, как он сам изволил пошучивать).

Генерал и офицеры его штаба наклонились над привезенными мною картами и тихо совещались. Какие-то сведения были и у них самих, но я не вникал, ибо считал, что экспертиза должна состояться при мне, но без моего участия. Наконец они к чему-то пришли.

- Что вам сказать, прокурор? Подлость, конечно, но судить нельзя. У них и раций достаточно, могли бы послать человека в батальон для коррекции, и кое-что еще. Но этого требуют от нас, простых артиллеристов. И мы знаем, а потому, да и не только потому - стреляем так, чтобы не задеть наступающей цепи. Но с них взятки гладки. Мой вам совет: не связывайтесь. Потому они так себя и держат.

Тем и кончилось. Приезжал полковник из штаба фронта. Тщательно сверил карты, лестно отозвался о моей работе...

Хорошо помню, что, вычеркивая мою фамилию, командарм утрачивал что-то от своей всегдашней безапелляционности.