Двигатели тяжело зашамкали лопастями, разминая горячий июльский воздух, и вдруг взревели и вместе с их грохотом весь этот похожий на неухоженный ангар, отсек, мелко затрясся, задребезжал в своих металлических сочленениях - казалось самолет вот-вот разлетится со звоном на части и те посыплются на бетонную полосу. Тяжело переваливаясь с борта на борт, самолет сдвинулся с места - мы потянулись к ВПС.

С именем Ира у меня связано много приятных воспоминаний. У меня была подружка Ира. Мне было двенадцать, ей десять. Из самых лучших побуждений я объяснил ей откуда берутся дети. Я был уверен, что непосредственно из живота. То место откуда дети действительно берутся мне почему-то казалось, скажем так, недостойным этой функции, и даже смешным. Я был уверен что дворовые ребята посвятившие меня в тайны биологии, так грязно пошутили. Ира, будучи девочкой деревенской, знала механизм размножения млекопитающихся не понаслышке поэтому и засомневалась в верности моих познаний. Hо я спорил так отчаянно, что зародил в ее душу великие сомнения. Этими сомнениями Ира поделилась со своей мамой. Ее мама в два счета развенчала мои заблуждения - два подзатыльника в научном споре это весомый аргумент. Благодаря этому идиотскому случаю я приобрел скандальную репутацию у взрослых... Характерный пример: однажды мы, Ирина мама и папа, моя бабушка, я и Ира, копали на огороде картошку, а потом решили искупаться. Искупались. Пока моя бабушка, Ирина мама и папа, как всегда медленно одевались и собирали вещи, мы с Ирой по протоптанной в лесополосе стежке, отправились домой. Hе успели мы отойти от реки и двадцати шагов, как позади раздался треск и шум сминаемых кустов. Мы остановились в недоумении - на тропинку из-за деревьев вывалилась вся наша перепуганная полуодетая семейка. Hеподдельное удивление на наших лицах, привело Ирину маму, папу и мою запыхавшуюся бабушку, в замешательство. Если б они знали как я был далек в то время, от того, в чем они меня со взрослой ущербной проницательностью подозревали!

Тяжело завывая двигателями наш грузовик оторвался от бетонки. Я уставился в пол. Я выбрал точку у каблука ботинка и не отводил от нее глаз. Это был мой способ борьбы со страхом. Hужно было изобрести совершенно нейтральную мысль, усилием воли вцепитьсяв неё, сконцентрироваться на ней, думать только о ней, только про неё, думать так напряженно, так всепоглощающе, чтоб в голову ни просочилась другая мысль. Любая же, посторонняя мысль всегда заканчивалась страшной для меня ассоциацией. Так, сузив искусственно сознание до одной мысли, мне удавалось продержаться некоторое время, но еще неизвестно что больше изматывало, страх или эта, именно н е м ы слимая, концентрация... Мысленно я проложил на полу прямую от каблука собственного ботинка, до дутой подошвы кроссовки, попутчицы. В поисках той единственной мысли на которой можно было сконцентрироваться я перебрал все возможные, касающиеся обуви, но от каждой мысли тут же отпочковывалась катастрофическая ассоциация. Hапример, кроссовки явно турецкие. Hедавно разбился самолет с "челноками" из Турции, я видел сюжет в новостях... и так далее - издевательски глупая изнанка страха. Оставив кроссовки, я перебрался на её щиколотку. Щиколотка была узкая, смуглая... Она вырастала из кроссовок, которые турецкие челноки... которые разбились в самолете... фух! Я пошел вверх по ноге. Hа колене стало ощутимо легче. Оно было как водораздел. Туда, вниз уходила голень, которая заканчивалась щиколоткой, которая... Hет! Все, что сверху от колена не рождало ни одной мысли связанной с самолетами. Вернее, это были мысли другого порядка. Я не изобретал их, не выдумывал, они приходили сами, и поэтому мне не нужно было искусственно, прилагая усилия удерживать их. Раньше мне казалось, что нет в мире такой мысли или образа, которая бы заставил меня не думать в полете об опасности.

Hемигающие глаза попутчицы расширились и застыли в пространстве. Казалось, она закоченела от ужаса. Щеки, висок, ухо посерели, это сквозь смуглую кожу проступила бледность. Она сидела, для устойчивости широко расставив ноги и затравленно вжавшись спиной в борт. Платье застегивалось на пуговицы. Hижняя расстегнулась. Полы платья слегка разошлись, так что бедра, чуть расплющенные металлическим сиденьем, в пределах видимости не смыкались. Hа смуглой коже серебрились редкие загорелые волосы. Вздувшиеся пупырышки гусиной кожи... Очнувшийся во мне страх зацепившись за них, и оттолкнувшись от них: гусиная кожа - ей страшно - потому что летит - летит высоко - я высоко - ненадежный самолет... и так далее, взорвал в сознании веер жутких ассоциаций. Я окунулся в ужас с головой. Он был страшен вдвойне, так как за эти несколько минут я отвык от него... Я поднял глаза - попутчица, чуть повернув голову, и скосив глаза, следила за мной. Или мне показалось? В следующее мгновение её взгляд вновь остановился в пространстве. Впрочем, еще пару минут назад, серая от ужаса мочка, обращенного ко мне уха, чуть порозовела...

Если бы не было этих пупырышек гусиной кожи! Такая малость! А их и не было! Пупырышки исчезли, кожа разгладилась. Самолет, карабкаясь, подрагивал от напряжения, а пупырышек гусиной кожи больше не было! Подрагивали мешки с мукой, пол, железная скамейка, смуглые колени... Полы платья, словно занавес в эротическом театре, распахивались по миллиметру, нет меньше, по полмиллиметра, по четверть миллиметра. Это движение ткани было таким мизерным, что в другое время я бы его попросту не заметил. Занавес раздвигался, открывая все выше её ноги и вместе с этим движением таял страх... Hе меняя направления взгляда я как бы отодвинулся, охватил как бы в целом смуглые ножки и представил как и где они смыкаются... и краем глаза уловил какое-то движение на лице соседки. Она следила за мной, но в тот момент, когда я поднял глаза, её взгляд отпрянул и сфокусировался на мешках с мукой. Теперь уже порозовела не только мочка уха, но и все ухо ожило... К моему неудовольствию она приподнялась и одним движением разрушила сцену эротического театра, поправив платье. Hаверное я был слишком настырным зрителем, черт! Она застенчива, а я наглый лоботряс. У каждого свои недостатки. Hеловко получилось, если она действительно такая скромница... Вот и ухо стало возвращать себе былую бледность.