Более надежным и трудно разоблачаемым "бредом" были так называемые слуховые галлюцинации, голоса. Отбивался от них наш "американец" Вартанян, досаждали они Семену Петровичу, Саше Соколову. Врачей всегда интересовало почему-то, г д е именно звучит голос, место его нахождения. Видимо, по ответу они могли судить, пахнет тут симуляцией или нет. Вот у Вартаняна голоса звучали "внутри", в ушах, и это почему-то оказалось неправильно. А голоса Полотенцева прятались под кроватью, и это было принято. Еще "хорошие" голоса оказались у "Полковника"- Короткевича: они "сработали" только в момент преступления, а потом исчезли и больше не появлялись. А сказали они ему только одну фразу, когда он ночью шел с лопатой где-то у себя на Камчатке: "Бей заднюю!" Т.е. он шел по тропинке, впереди него шла какая-то женщина, а сзади другая шла. Но голоса сказали: заднюю! Ну он и ... распорядился.
Признали, кажется, этого человека невменяемым. Видимо, как раз за необходимость действия, и за верность "команде", что ли...
Еще были "бреды" - полные перевоплощения. Вот Вартанян, ощущавший себя американским конгрессменом... Были "раздвоения" на почве какой-нибудь мании. Например, тот же Розовский, человек, будто бы искренне веривший, что растрата казенных денег на тотализаторе не есть преступление. То есть он, может быть, и понимал, что это не очень хорошо, но любовь к русскому рысаку, желание помочь отечественному коневодству были сильней, и он ничего не мог поделать, не мог совладать с собой. Я склонен допустить, что это действительно была болезненная, маниакальная страсть.
Очень интересный "бред" был у Володи Выскова - молодого, головастенького москвича, арестованного за драку. Он заявил лечащему врачу (доверительно, "по секрету"), что он-де совершенно здоров, но хочет попасть в психбольницу, т.к. в тюрьме... очень плохо кормят. Главное, там не дают мяса, а он не может без него, так как без мяса у него кружится голова и опухают ноги, ему нужно не меньше 100-150 граммов мяса ежедневно, иначе он просто умрет. Вот так и рассказал: простенько, спокойно.
И ведь удивительно - прошло! Т.е. не могли и подумать врачи, что такая простота (она их и подкупила) - придумка. Правда, вызывали родных, и те вроде подтвердили, что действительно "защелкнут" на мясе этот юноша.
Так и схлопотал себе милый умелец мясную, больничную диету! Ей-богу, молодец!
12 МАРТА 1974 г. ПОСЛЕДНЯЯ КОМИССИЯ
И вот наконец 12 марта. Солнышка нет, день пасмурный. Серая скука вокруг. Как всегда, занимаюсь гимнастикой, умываюсь до пояса. Завтрак запаздывает - какой-то ремонт котлов на кухне. Наконец приносят жиденькое какао и овсяную кашу-"геркулес". Последний раз вкушаю эту пищу богов. Полотенцев как всегда от пищи отказывается.
- Нет, нет! Я боюсь! Я свое!
Тотчас после завтрака за мной приходит Анна Андреевна.
- Давайте на комиссию. Готовы?
Нищему собраться - подпоясаться. И вот я в третий раз в "актовой" комнате, перед высшим психиатрическим конклавом 4-го отделения. На председательском месте теперь сидит белесый мужчина лет пятидесяти с гладкими, зализанными назад волосами. Слева, рядом с ним, - мой прошлый председатель Боброва. Меня усаживают на то же место. За столом напротив, только на этот раз далеко, как бы демонстративно отдвинувшись, оттолкнувшись от меня, сидит Лунц, рядом с ним Табакова. Переговариваются, меня не замечая. На отдалении, как всегда, Яков Лазаревич, Маргарита Феликсовна, Альфред Абдулович, Светлана Макаровна. Еще присутствует Альберт Александрович Фокин.
Вся процедура длится 5-10 минут. Председательствующий спрашивает о самочувствии. Я, как всегда, уточняю: с кем имею честь? И впервые слышу ответ:
- Моя фамилия Качаев.
Следуют несколько бесцветных вопросов с его стороны. Ни Лунц, ни Табакова, не говоря об остальных, не спрашивают на этот раз ни о чем. Запомнилось, что Альфред Абдулович почему-то смотрит на меня сочувствующе и внимательно, он словно буравит меня взглядом.
- Ну все, - произносит Качаев. - Можете быть свободны.
- Может быть, вы сообщите мне результат? - спрашиваю я у него.
- ГМ-м... Вам сообщит лечащий врач.
Ухожу. И буквально следом, застав меня еще в проходе, выбегает Любовь Иосифовна.
- Ну вот, Виктор Александрович! А вы боялись... Видите, все хорошо!
- Что значит хорошо?
- Ну, в вашу пользу. Так, как вы хотели!
Она улыбается, глаза ее сияют. Мне показалось даже, в сутолоке заставленного проходика-коридора, что она протянула мне свои руки.
Постскриптум.
Притворялась. В конце длинного, на двух или трех листах акта экспертизы, с которым знакомился месяц спустя на закрытии дела, уже после заключения о моей вменяемости вдруг прочел развеселившие меня строчки:
"Временами старается незаметно для персонала настроить отдельных испытуемых против порядков, установленных в отделении института".
Не знаю, о чем это. Разве о моих требованиях ручки да прогулки? Но налицо была маленькая, булавочная месть Любови Иосифовны - предупреждение Гулагу о моей ... склонности "настраивать проти". И это все, что могла...
КАК ЖЕ ВСЕ-ТАКИ "ЗАКОСИТЬ"?
На протяжении своего, подходящего к концу рассказа я несколько раз подчеркивал, что в Институте Дураков таковых по сути почти не было. Врачи, конечно, это понимали, поэтому главной их задачей было не выявление больных, а разоблачение симулянтов. То есть к каждому очередному испытуемому он подходили как к потенциальному здоровому и пытающемуся их одурачить человеку, а это, конечно, определяло как их психологию, так и чисто медицинскую тактику.
И это действительно было так "Кто кого?" - упорное, медленное это противоборство происходило ежечасно, ежеминутно. И в большинстве случаев не в пользу несчастных зеков... В общем, врачи все-таки делали свое дело (то бишь государственное) дело - стояли надежным фильтром на пути к психиатрическому "раю". Они были особенно бдительны по отношению к государственным расхитителям, казнокрадам, вообще ко всем, с кого, в случае признания невменяемым, государство рисковало не содрать возможной мзды. Гораздо легче прорваться к заветному дурдому (снижая общесоюзный процент преступности) всякого рода хулиганам, насильникам, даже убийцам.